Не сразу сыскалась нужная дорога. А время не терпит. Немирные вогулы стали чинить препятствия на пути из Вишеры в Тавду. Пришлось укреплять его Лозьминским городком. Поставили его в устье реки Ивдель, что впадает в Лозьму, сделали на ней первое в этом краю плотбище и пошли оттуда теснить пелымского князя Аблегерима. На месте его городка Таборы поставили свой Пелым. А там до Тоболеска и Тюмени рукой подать.

Меж тем посадский человек Артюшка Бабинов проведал-таки более удобный путь за Камень — из Соли Камской на юго- восток к черной реке Туре[277]. Он оказался на треть короче, а это для Москвы большая выгода. В награду за усердие велели Строгановы тому же Артюшке набрать сколько надо будет для дела гулящих людей, спешно расчистить дорогу, навести переправы, сделать пологие спуски и подъемы. Пока Бабинов исполнял их наказ, чердынский воевода Сарыч Шестоков, тот самый, что ведает ныне на Москве Ямским приказом, выбрал удобное место для Верхотурского города, чтобы закрепить за Русией это направление. Ему приглянулся неприступный утёс на месте чуцкого[278] городища Неромкарра, мимо которого ни конный, ни санный незаметно не проследует. Лучшего места для крепости трудно сыскать.

Как только устроилась Бабинова дорога, запустела Вишеро-Тавдинская. Не надобным сделался Лозьминский городок. Однако и бросить его без пользы жалко. Один выход — разобрать на бревнышки да и сплавить в Пелымь. Так и сделали.

А Бабинов за старания свои получил добрую вотчину, чин сына боярского и стал прозываться не просто Артюшкой, а Артемием Сафроновичем. Во какие возвышения удачливым людям случаются…

Обо всем этом поведали Баженке и другим обозным людям словоохотливые казаки Федька Бардаков и Иевлейка Карбышев. Оказывается, Федька строил, а потом разбирал и сплавлял на Пелымь Лозьминский городок. Иевлейка начинал свою службу с Верхотурья. А Фотьбойка Астраханцев присовокупил к их рассказам попутную историю про Верхтагильского воеводу Рюму Языкова и его большого казанского кота- людоеда. По словам Фотьбойки, Верхтагильская крепость устроена была допреж зачатия и поставления Лозьминского и Верхотурского городков и так же, как Лозьминская, потом брошена. Но это не суть. Речь о воеводе. Незавидный он был, в летах немалых. Спать любил страсть как. Служба идет, а он завалится себе в мягкие постели и дрыхнет без задних ног. Рядом с ним кот — лохматый, здоровущий такой. Глаза узкие, морда разбойная. Урчит, будто мыша заглотил. Ну словом, басурманское отродье! Как-то раз непонятно с чего взбесился этот котище да и переяде спящему воеводе горло. Ну чисто зверь дикий. Изгрыз Рюму до неузнавания. Вот и доверяй после этого казанским и прочим домашним любимцам…

Тут узкоглазый Фотьбойка выразительно глянул в сторону Тояна Эрмашетова, де, этот сибирец также ненадежен, как котище покойного воеводы Языкова. Но десятник Куземка Куркин строго пресек своего подначального:

— Не тебе языком блудить, не нам бы твои речи слушать. На себя сперва погляди!

— А чё я такого сказал? — заоправдывался Фотьбойка. — Подумаешь…

Тоян на него и внимания не обратил. Стоит ли намекам Фотьбойки значение придавать, коли казаки его в расчет не берут? Лучше расспросить Федьку Бардакова — ту ли он Лозьминскую крепость строил да раскатывал, где прежде Василей Тырков служил? Федька охотно подтвердил: ту. И оказалось, что нынешний тобольский письменный голова, старый Тоянов доброжелатель, как и Артемий Бабинов, под счастливой звездой родился. Был рядовым казаком, а стал звон кем!

Федька говорил о Тыркове с уважением, без зависти, простодушно посмеиваясь над своей непутевостью. Тырков, почитай, давно в полковниках, а Бардаков кем был, тем и остался. У каждой птицы свой шесток, свои крылья. Ничего не поделаешь, ежели у Федьки они куцые.

На самом-то деле и не плох Бардаков, и трудовит, и покладист, да к хмелю пристрастен. Он его, как тот казанский кот Рюму Языкова, безжалостно заедает. Хорошо хоть не до смерти…

Как ни странно, но именно история с незадачливым верхтагильским воеводой легла в первую дорожную запись Кирилки Федорова. А дальше побежали на бумагу разные сведения. О том, к примеру, что страна Сибирская отлежит от Москвы на сто с лишним поприщ, а путь по ней за Солью Камской называется Бабинова дорога. И движется та дорога промеж седых гор, досязающих до облак кедрами и другими игольчатыми и листвичими древесами своими. Те горы обильны зверьем, угодным на снедение и одеяние человекам. Еще есть олень, лось, заяц, таушкан, бобер, лисица, выдра, россомаха, горностай, песец, белка и многоразличные птицы. Вокруг дебрь плодовитая. Здешние люди живут кочевьем, грамоты и веры у них нет, а молятся они кумирам своим, приносят жертвы человеческие и молят истуканов подать всякие милости в дому и в охоте. Питаются же рыбою и сохатым зверем. Есть рыба харьюз, таймень и белая кроме леща да головля, а красной рыбы никакой нет…

От общих рассуждений Кирилка перешел к именным росписям. Сперва назвал пустынные верховья Яйвы и Чикмана, потом вывел Бабинову дорогу на Косьву, там, где в нее вливается Тулунок. По северному берегу Косьвы, мимо поселения Ростес, добрался к притоку Косьвы Кырье. Особо описал Павдинский камень на одноименной реке и небольшое селение с первым таможенным караулом. Там устроен был гостиный двор для привоза и отвоза купецких товаров, торговое место для менов с татарами и вогуличами. Второй караул располагался на Ляле, иначе говоря, на Каменной реке. По обе стороны возвышались нескончаемые скалы, из расщелин которых лезли ввысь цепкие ели и березы. Они напоминали темные заснеженные тучи. А под ногами — звенящая пустота, в которую жутко и весело заглядывать. Крикнешь, Ляля аукнется, засмеется, загремит. Близко она и вместе с тем неисповедимо далеко.

Ямские люди Саломатовы, которых Поступинский забрал с собой из Соли Вычегодской, оказались отменными певцами. Как заведут дорожную, сердце замирает. Голоса у них сильные, раздольные, с горы на гору перекатываются, под нависшими глыбами замирают, сливаясь с серебристым журчанием воды.

Запев ведет отец, Омелька Саломатов, а Степка заливисто подхватывает:

Затем их голоса сливаются:

Тут отец умолкает, давая Степке досказать свое:

Он о своей любимке поет, а будто о Баженкиной. И снова щемит сердце: Даренка, Даренка, где же ты? Что с тобой? Поджившие губы незаметно начинают вышептывать обращенную к ней песню: