Молчание затянулось.

— Значит, согласны! — заключил Поступинский. — Тогда условимся: я здесь сей час не был, этой скотни не видел, А завтра ждите с утра. Досмотр буду делать строгий, — и пошутил на прощанье: — Хоть тут у вас и Балчуг[117], а чтоб ни один у меня не зататарился!

— Сам ты свинья! — прорезался наконец занемевший от постыдного разжалования Гриша Батошков. — И ты и твой подзадок Куркин. Татар срамотишь, а сам хуже татарина! — в сердцах он пнул босой ногой лавку и тотчас взвился от боли: — Ох ты, екла-мокла!

— Что? Где? — подхватилась от его вопля растелешенная баба. Свистулька выскочила у нее изо рта, а будто и не выскакивала. Тонкий свист тек из нее, прибулькивая. — Ой мамочки! Это ты, Гришутка?

— Я, я! — подтвердил Батошков. — А этот фирс — наш обозный голова. Вот ему! — он сунул в нос Поступинскому смачно сложенную дулю, потом вышагнул за порог и припер дверь снаружи жердями. — До завтрева придется маленько погодить, вашец. Охолонь!

— Хватай его! — переменился в лице обозный голова. — Живо!

Куркин саданул плечом дверь, но она устояла. Тогда набежал на нее Фотьбойка Астраханцев. И снова без успеха.

— Вместе надо! — подосадовал Поступинский. — А ну ломите!

Куркин и Астраханцев стали рядом, примерялись, но высадить дверь им не дала подхватившаяся с полатей баба. Она подскочила к притвору да и закрыла его своим грузным расквашенным телом:

— Не пущу, соколики! Хоть что делайте, не пущу!.. Прячься, Гришутка!

— Пустишь, корова! — подступил к ней Куземка Куркин. — Лучше добром отойди, не то врежу!

— Нашел с кем воевать, — презрительно бросил кто-то из казаков.

— Не тронь бабу! — с угрозою предупредил другой. — Тебе Батошкова велено ловить, его и лови. А на нее не замахивайся.

— Как же-ть я его поймаю, коли она тут выперлась?

— А это не нашего ума дело. Исхитрись!

— Чай, она не в твоем десятке, — заухмылялись ободренные таким поворотом казаки.

— Ему надо быть Петуховым, а он в Куркиных застрял.

— Куркины тоже десятниками бывают.

— Ха-ха! Бывают!

Это уже выпад в сторону обозного головы.

— Вот пусть Куркин и прибирается к завтрему, — совсем осмелел голубоглазый парень с желтым от конопушек лицом. — А нам велено Батошкова ловить. Авось к утру и словим. Собирайтесь, ребяты!

— Гиль подымаешь? — коршуном обернулся к нему Поступинский. — А ну, назовись!

— Ивашка Захаркин сын Згибнев! — притворно выпучился дерзец. — Конный казак третьего десятка!

— В темную его!

— И меня с ним, — поднялся в другом конце избы казак с куцей бороденкой.

— А ты чей такой смелый?

— Левонтий Кирюшкин сын Толкачев. Кхы-ы, кхы-ы-ы…

— И этого в темную! Кто еще?

— Я — Климушка Костромитин!

— Я — Иевлейка Карбышев!

— Я — Федька Ларионов сын Бардаков…

Поступинский растерялся. Одного-двух бунташников унять можно, а тут всколыбался, почитай, весь батошковский десяток. Ну ладно, с Куркиным обозный голова явно промахнулся. Так ведь с Батошковым еще больше. Где он теперь? Ищи- свищи. Унизил при всех и был таков. Дверь на запоре. В избе дрязг и блудная баба. А ну как пожалуются завтра казаки в Казанский приказ, де бросил их обозный голова без призору, а теперь лютует… Нечай Федоров за такое не пожалует. Вот положение — глупее глупого.

Пересилив себя, Поступинский скроил бодрую улыбку:

— Многовато охотников на темную набирается. В ней поди и места для всех не достанет. А?

— Как есть не достанет! — подыграл ему Фотьбойка Астраханцев. — Разве что в набивку.

— А мы у Батошкова и так в набивку тута сидим, — Поступинский обвел взглядом прокисшую избу. — Чем не темная? Того и гляди лампа от спертого духа погаснет.

— И впрямь вонько, — потянул носом Фотьбойка.

Казаки слушали их усмешливо, понимая, что обозный голова ищет, как бы, не уронив себя, выкрутиться из неловкого положения.

— Давно надо было за вас взяться, да дела заели, — Поступинский оглядел Ивашку Згибнева, на этот раз очень даже миролюбиво. — Значит, берешься словить Батошкова к утру? Ну ин ладно. А коли не словится?

— И такое может статься. Наперед все не узнаешь.

— Это не разговор. Я по воду с решетом не привык посылать. Мне Батошков не для себя нужен. Для вас же.

— Это почему для нас? — удивился мордатый Климушка Костромитин.

— А потому, — наставительно разъяснил ему Поступинский. — Я тут не сам по себе. Меня на обоз кто ставил? — он многозначительно воздел к потолку глаза. — Стало быть, я за вас в полном ответе, а вы за меня. Может ли при таком разе подначальный человек свинить начального? Ответьте по чистоте. Како скажете, тако и посудимся.

— Да-а-а, — поскреб свою куцую бороденку Левонтий Толкачев. — Неладно вышло. Кхы-ы, кхы-ы-ы…

— Но и понять надо, — заступился за Батошкова махонький ростом, зато большеголовый не в меру Иевлейка Карбышев. — Через край хлебнул, его и потянуло гору на лыко драть. Такое с каждым может статься.

— Иевлейка истинно говорит, — поддакнул Федька Бардаков. — Рази ж это наш десятник лаялся? Это его турах взял.

— На службе турах не в счет, — отрубил Поступинский. — Я нахрюкаюсь, меня гоните. Он допился до чертиков, ему и ответ держать.

— А коли Батошков сам повинится? — забросил уду Климушка Костромитин.

— Тогда половину вины спущу, — пообещал Поступинский. — Зачем нам промеж себя разнолад?

— Вот это по-божески!

— Но за другую половину взыщу строго, — добавил обозный голова. — Пускай он с вами наравне показачит, изнанку вспомнит. Забываться на своем месте никому не след.

— Еще бы по Куркину дело решить, — вкрадчиво подсказал Ивашка Згибнев. — Какой из него десятник?

— Да и я смотрю, — засомневался Поступинский. — Батошкова упустил. За себя постоять не умеет… С другой стороны он и не десятничал пока. А вдруг на месте окажется? Спешить — людей смешить. А вы меня сразу спешить клоните. Я мыслю обождать пока.

Казаки упорствовать не стали. Обозный голова им и без того немало уступок сделал. Расстались по-доброму — и на том спасибо.

Обождав, пока Поступинский отъедет со двора, пришлепал в избу окоченевший Батошков. Исподнее на нем стояло колом, пальцы на ногах посинели.

— Совсем обмерз Гришутка! — бросилась растирать его добросердная баба. — Пожалел бы себя, схоронился. Нешто теплого места не нашел?

— Нашел! — хватив для согрева чару винной руды, задышал ровнее Батошков. — В темной!

— Где? — переспросил его Федька Бардаков.

— В темной, говорю. Пол там провалился, вот и надуло холоду.

— В темной! — развеселился Левонтий Толкачев. — Кабы знал об этом литвин, небось, отпустил бы и вторую половину вины.

— Не скаль зубы, — обрезал его Батошков. — Об какой половине речь? Объясни толком.

— Лучше я, — вызвался Климушка Костромитин. — Тут надо всё по порядку. С меня началось…

— С кого? — удивился Ивашка Згибнев.

— С тебя буза, а я первый про повинную сказал…

Перебивая один другого, они принялись расписывать сначала свое прекословие обозному голове, потом его ответное миролюбие. Думали обрадовать Батошкова, а он опять в срамословие впал. Ни конца у того срамословия, ни начала, ни складу, ни ладу. Мерзкая ругань и только. Задрал Батошков, как волк, морду и ну изливать непонятную другим тоску и обиду. Пока не выплачет всю, не умолкнет.

Пришлось казакам набраться терпения.

— А теперь скажи, чего решил-то? — спросил Иевлейка Карбышев.

Лицо Батошкова разгладилось.

— Не буду я ни перед кем виниться, — пристукнул он кулаком по столу. — У казака голова, аки под солнышком трава. Где ей тесно, там вольному человеку невместно. Зла на литвина я не держу, но и ходить под ним не буду. Много чести!

— Тогда как же?

— Был служилым казаком, стану гулящим. Вот и вся недолга.

— А жена? А дети?

— Им тако ж воля. Не в кабале, чай. Домишко есть, землица прокормит. А там и я, глядишь, образумлюсь. Не завянут, поди.