Сначала он попал на Луну, на нашу земную Луну, так сказать, в космический вестибюль, на Главный межпланетный вокзал.
На Луне он тоже писал стихи. Ему удалось даже опубликовать в «Лунных известиях» (№ 24 за 2227 год) такое четверостишие:
Издалека блестит Луна,
как золотой бокал.
Вблизи она черным-черна,
планета черных скал.
В твоих глазах голубизна,
походка так легка,
Но я боюсь: ты, как Луна,
блестишь издалека.
Конечно, в XXIII веке Луна уже не считалась краем света. Там были ракетодромы, рудники, города… «Луна — это не целина», — написал Мир в своем дневнике.
Он прожил там только полгода, затем получил назначение на Цереру — в пояс астероидов. Пожалуй, это был уже передний край. Ракеты в ту пору обходили пояс астероидов стороной, бывали и несчастные случаи. С Цереры Мира, как радиста опытного, перевели на Ариэль, необычайное, быть самое грандиозное, предприятие XXIII века.
Мир понял, что его мечта осуществится. Не всякому дано творить историю, не всякому удается видеть, как она творится. Миру выпали честь и счастье свидетелем великого события. Оно всегда будет интересовать людей, каждое слово очевидца будет повторяться годами. А Мир увидит своими глазами и все, что увидит, опишет в стихах, волнующих, важных, интересных всем людям. Это будет целая поэма. И даже заглавие придумано для нее: «Первый день творения».
3
Я буду слушать и смотреть,
Все знать наперечет.
И тем, ному работать впредь,
В поэме дам отчет.
В тот знаменательный день Мир запоминал и записывал все детали. Записал, что он проснулся в семь утра, записал, что на завтрак ел свежие абрикосы, синтетическую говядину, компот витаминный. Они завтракали втроем, три радиста штаба: араб Керим, шведка Герта, его молодая жена, и Мир. Юна — четвертая радистка — опоздала: она любила поспать поутру.
Хозяйничала Гарта. Не потому, что так принято было, просто она любила хозяйничать. Большие руки ее все время двигались, накладывали, добавляли, передавали, и светлые глаза с беспокойством смотрели в рот мужу: достаточно ли ест, не надо ли еще?
А беспокоиться за Керима не приходилось. Он ел за четверых и работал за четверых. Его могучее тело как бы само просило деятельности. Другие радисты сидели с наушниками, а Керим предпочитал бегать по точкам, проверять и ремонтировать. Длинными своими ногами он мерил Ариэль, отмахивая в иной день километров полтораста. Ему нравилось работать руками, рубить, долбить, чувствовать, как хрустит материал, уступая могучим мускулам.
— Мне бы родиться на три века раньше, в героическом двадцатом, — говорил Керим, вздыхая. — Эх, на коне скакать, шашкой играя, лес корчевать в тайге, камни ворочать! В изнеженное время живем. Только в космосе и осталась работенка по плечу. Тут мы наломаем дров, правда, Герта? Мы наломаем, а Мир воспоет наши деяния. Воспоешь, Мир?
И, небрежно обняв прильнувшую жену, Керим скользнул в кладовку надевать скафандр. Помчался за семнадцать километров в ущелье Свинцовый блеск проверять замолкнувшую точку.
Герта прижалась лбом к стеклу, провожая его глазами. Она видела, как Керим удаляется длинными и плавными прыжками, словно скользит на невидимых лыжах. Вытянул ногу и ждет, ждет, ждет, когда же носок коснется твердого грунта. Впрочем, все так ходили на небесных телах с малой тяжестью.
4
Это было жестоко:
Бросить голос любимой
В огненные потоки,
Зеленые глубины.
У каждого из четырех радистов был свой круг обязанностей. Керим занимался ремонтом, Герта держала связь с Землей и межпланетными ракетами. Четвертая радистка Юна — та, что любила поспать, — вела переговоры с людьми, работающими на Ариэле и других спутниках Урана. Мир ведал кибами — кибернетическими машинами.
На Ариэле было немало киб. Одни строили ракетодромы, дороги и подземные дома, другие добывали руду, выплавляли металл, ремонтировали ракеты, и все в назначенный час докладывали Миру о проделанной работе. Но самые важные кибы находились на Уране. Именно они должны были начать то грандиозное предприятие, которое Мир собирался воспеть в своей поэме.
Проект «Коса Кроноса» — так называлось это предприятие.
На самом Ариэле трудились обычные кибы — тупые, узкопрограммные машины, изъясняющиеся радиосигналами. На Уран же отправились кибы особенные, умеющие видоизменять программу, перестраивать и регулировать свое управление. Люди никогда еще не спускались на Уран, никогда не посещали его недра, неточно знали, какие там условия, поэтому их посланцы на Уране должны были иметь некоторую свободу действий. И кибы на Уране могли даже описать обстановку человеческими словами, увидеть ее глазами машины. Для этого требовалась очень сложная схема, ее создавали многие. Мир делал только голоса, такие вещи умели делать в XXIII веке. И на одну из киб он поставил голос девушки… одной знакомой девушки… в общем той девушки, в честь которой он писал стихи на Ариэле:
Бросил голос любимой
В зеленые глубины.
С виду машина как машина — удлиненный снаряд в оболочке из жаростойкой вольфрам-керамики был установлен на стандартной атомной ракете. Люди нажали кнопку. Изрыгая пламя, в клубах беззвучных взрывов ракета унеслась в черное небо… А через несколько минут оттуда донесся глубокий и бархатистый голос девушки: «Угловатый силуэт на фоне частых звезд. Это Ариэль. Ракетодрома не вижу, он на дневной стороне, а передо мной ночная. Как бы бесформенный угольный мешок на фоне звезд. Он заметно съеживается. Скорость отставания у меня — четыре километра в секунду. Выключаю двигатель, начинаю свободно падать на Уран».
На Уран киба спланировала через сутки. Даже в телескопы Ариэля замечена была искорка в тот момент, когда ракета вошла в тучи.
Киба погрузилась в плотную атмосферу Урана. «Зеленый туман, серо-зеленый туман, оливковый туман, — сообщала она. — Тучи из аммиачных льдинок. Ледяные метановые ветры. Температура минус двести, давление десять атмосфер… двадцать атмосфер… тридцать атмосфер… Внизу черный сумрак. Как бы тону в вечернем море».
Ядовитые полосы,
Тучи черные, грозные,
И в любимом голосе
Слезы, слезы…
Впрочем, насчет слез Мир явно преувеличивал. Слез там не было и быть не могло. Монтируя голос кибы, Мир использовал магнитную запись радио-разговоров и пения на вечере самодеятельности. Поэтому голос был не жалобно-слезливый, а певучий или деловой. Иногда интонации приходились не к месту. О температуре киба сообщала, словно песню пела, но чаще она разговаривала тоном очень занятого секретаря, которому некогда выслушивать любезности в служебное время.
И подумать, что все это исходило от печатных блоков, плавающих в керосине! Керосин был удобен в трех отношениях: он мог служить резервным горючим для атомного двигателя; в жидкости легко перемещались миниатюрные паучки-манипуляторы, умеющие чинить и переключать провода; а самое главное, керосин можно было сжимать, чтобы уравнять давление с внешней средой. А давление возрастало с каждым часом.
Шестнадцать суток киба тонула, погружалась в черное ничто. Так глубока и так плотна была атмосфера Урана. На шестнадцатые сутки пришло сообщение: «Наконец-то я прозрела! Вижу тусклый бордовый свет внизу. Мягкий такой цвет, бархатно-вишневого оттенка. На Ариэле я видела платье такое у одной девушки».
