— Молоко… молоко! — передразнила его возмущенная тетя Феня. — Капитолина Михайловна приедет, скажу ей… Она тебе пропишет… молоко-то!

Отдышавшись, она отмерила полагавшиеся полтора литре и взяла бидон. Бормоча что-то в адрес предполагаемого виновника (конечно, Прокопия Матвеевиче), тетя Феня побрела усталой походкой к калитке.

Предполагаемый виновник стоял на крылечке и задумчиво гладил усы. Он безуспешно пытался осмыслить: что же, в сущности, произошло? Вдруг он заметил, что тетя Феня от калитки быстро побежала назад, вскрикивая:

— Пошел! Ну! Тубо!

Повернувшись, она отчаянно замахала рукой:

— Ой! И здесь! Страсти-то какие! Пошел, говорю тебе! — И, обращаясь к Прокопию Матвеевичу, жалобно завопила: — Да убери ты своих псов, ради Христа! Проходу нет!

Прокопий Матвеевич, еще не вполне оправившийся от предыдущего, с тупым удивлением глядел на… собаку!

Да! Прекрасная крупная овчарка смотрела ему прямо в глаза, насторожив уши, как будто ожидая команды. Он машинально похлопал по ноге:

— Песик, песик, иди сюда! Ну, иди же!

Пес стоял по-прежнему неподвижно, только острые уши его слегка шевелились.

С чисто мужским самообладанием Прокопий Матвеевич попытался успокоить напуганную тетю Феню:

— А ты не бойся! Он на меня смотрит, а тобой и вовсе не интересуется.

— Да что ты, батюшка, ослеп, что ли?! Он только на меня и уставился! Вот уши-то, как у волка! Ой, люди добрые, страшно!.. Пошел! Тубо! Пиль! Куш! Апорт!

В смятенье она перебрала все собачьи команды, но видя, что помощи ожидать не приходится, начала планомерное отступление, прикрываясь бидоном, как щитом. Упершись спиной в калитку, она нащупала щеколду, открыла дверь и неожиданно ловко нырнула на улицу.

Тут тетя Феня почувствовала себя в безопасности и не замедлила отвести душу:

— Пропади ты пропадом с собаками твоими! Чтобы они подохли, окаянные!

С этой заключительной репликой она поспешно двинулась дальше.

Прокопий Матвеевич собрался еще раз задобрить неизвестную собаку, но ее уже не было. Растерянно почесав затылок, Прокопий Матвеевич (на всякий случай) обошел дворик, заглядывая во все углы, но нигде ничего особенного не обнаружил.

— Да-а, — коротко резюмировал он. — Приедет Капочка — расскажу ей все.

А объяснение этих необыкновенных событий было совсем близко! Стоило лишь кому-нибудь заглянуть в заднюю комнату соседнего дома номер двадцать семь. Он увидел бы, как сын Анны Семеновны Ковдиной, инженер Ковдин, сосредоточенно возится с каким-то аппаратом вроде радиоприемника, как Анна Семеновна в половине восьмого уходит за покупками, как инженер Ковдин заканчивает пайку последнего соединения в аппарате.

«Чем бы опробовать?» — думает он. Порывшись в ящике, он находит рулончик ленты с наклейкой: «Запись биотоков двигательного центра. Производственная гимнастика».

Ковдин вкладывает ленту в аппарат, включает его, быстро садится в кресло и бормочет: «Посмотрим, как с мощностью излучения обстоит дело…» У него начинают подергиваться мышцы рук и ног, а через две-три секунды он невольно выполняет те же упражнения, что и наши герои.

Но вот лента кончилась, Ковдин доволен.

— Отлично! Можно начинать в клинике, — замечает он.

Подумав секунду, он вкладывает в аппарат другую ленту, с наклейкой «Биотоки зрительного центра. Рекс», и включает аппарат. Сейчас его любимая овчарка находится а нескольких километрах от дома. Потом инженер выключает аппарат и, поглядывая на часы, принимается торопливо завтракать. Он очень спешит, потому что в десять чесов должен демонстрировать в хирургической клинике свой аппарат для восстановления двигательных функций мышц после повреждений нервных стволов.

Но… инженер Ковдин еще не подозревает, что его аппарат излучает не на пять метров, а по меньшей мере на целых двадцать!

Те, кто не склонен к полетам в будущее на крыльях фантазии, возможно, пожмут плечами и скажут: «Вздор!»

Ну что ж! Может быть, сегодня это еще и выглядит как вздор, но завтра? Существует же сегодня механическая «биорука», выполняющая мысленные приказания человека!

Георгий Гуревич

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Научно-фантастическая повесть

Техника — молодежи № 6–8, 1960

Рис. А. Побединского

Он проснулся рано утром — в семь часов.

Конечно, это только так говорится — утром. На станции Ариэль не бывало утра. День продолжался там сорок два года. Владимира (или Мира, как сокращали ого имя в XXIII веке) еще но было на свете, когда над железной горой восточнее станции впервые поднялось солнце — сверкающий брильянт на черном небо.

Мир прожил на Ариэле уже год, но без восхищения не мог смотреть на здешнее небо. Сегодня на звездной россыпи сверкали четыре луны — все четыре сразу: золотая вишенка Миранды; угловатый, освещенный сбоку Умбриэль, похожий на чертежную букву; золотисто-зеленая Титания, чуть поменьше ношей земной Луны, и в отдалении оранжевый Оборон, словно апельсин на черном бархате неба.

Это Мир подобрал сравнения за нас. Он всегда подбирал сравнения, глядя на что-нибудь красивое.

И стихи про четыре луны тоже он сочинил:

Луны двигались быстро, каждый час менялся их узор. Был треугольник, стал квадрат, а там черпак, а там лестница. А вот маленькая проворная Миранда вышла из игры, докатилась до черно-зеленого шара и спряталась за его спину.

Ураном назывался этот шар, хозяин лунного хоровода. Он висел на небе, невысоко над горизонтом, огромный, как скала, как многоэтажный дом. Половина лица у него была черная, и эта половина как бы всасывала звезды; другая, освещенная мертвенно-зеленым светом, выплевывала те же звезды через два часа. Аммиачные тучи рисовали на ней косые полосы, вилы, завитки и спирали. Изредка тучи разрывались… словно черная пасть раскрывалась в злобной улыбке…

Мира нельзя было назвать поэтом, хотя он и писал стихи. Стихи писали почти все сверстники его — молодые люди XXIII века. Писали стихи о первой любви, реже о второй, еще реже о третьей. Но Мир продолжал писать, может быть, потому, что в любви он был неудачлив. Продолжал писать, хотя стихи его отвергали в журналах.

Один пожилой и многоопытный редактор сказал ему так:

— Мальчик, ты пишешь о том, что ты влюблен в Марусю и Виолу. Но это частное дело Маруси и Виолы, только им интересно. Ты расскажи не о Виоле, о любви расскажи такое, что интересно всем людям. А если о чувствах ничего не знаешь нового, тогда поезжай за новым на край света, куда редко кто заглядывает, где сохранились новинки, еще не попавшие в стихи.

Юноша обиделся. В XXIII веке поэты все еще были самолюбивы. Но запомнил слова пожилого редактора.

Нет, в космос он пошел не за темами для стихов. Молодежь и в те времена рвалась туда, где трудно и опасно, мечтала о подвигах на целине, где не ступала нога человека. Но целины на земном шаре осталось не так много. Юноши ехали в Антарктику, где еще не отрегулировали климат, на океанское дно, под землю… и на небо. Мир был радистом, он понадобился в космосе.