Я потерял всякий счёт времени. Казалось, что эти тёмные коридоры и комнаты затерялись где-то в вечности, вне времени, и мне теперь суждено бродить за стариком бесконечно, пока существует это измерение. Мне было уже всё равно, что он говорит мне, идя впереди с коптящей керосинкой, куда меня ведёт и что показывает, зачем это делает. Что ему, вообще, от меня нужно, и когда всё это кончится?.. Я шёл вперёд как заведённая машина, не испытывая никаких чувств и ощущений.

Старик же говорил без умолку:

– …Если бы мне двадцать лет назад кто-то сказал, что мы будем так жить, я бы рассмеялся ему в лицо. Как же! Ведь мы двигались вперёд, строили коммунизм! Мы боролись за победу идеалов и, казалось бы, что они победят очень и очень скоро, если не сегодня, то завтра – непременно. И?.. К чему мы пришли? Причины даже не в тех, кто вёл целые народы в тупик. Они пешки могучих и страшных сил, которые играют судьбами целых этносов с помощью этих марионеток и ставленников….

Старик замолчал, а потом вдруг заметил:

– Правда, кофе, которое мы сегодня пили, имеет уже далеко не тот вкус, что прежде…, – от чего вдруг снова явственно показался мне сумасшедшим.

Мы подошли к комнате, дверь которой была обита оцинкованным железом. Старик остановился напротив неё, замолчал, а потом, подняв вверх указательный палец, как знак особого внимания, произнёс:

– А вот это особая комната. Здесь собраны особые артефакты, за них можно получить огромные деньги. Но ты храни их как зеницу ока, и они сослужат тебе верную службу.

Мы двинулись дальше, и, видя мой скисший вид, старик произнёс:

– Кстати, здесь книга твоего отца….

– Моего отца? – удивился я.

– Да, твоего отца, – сказал старик. – Прочитай её….

Мне стало удивительно. Я впервые слышал, чтобы мой отец писал книги. Ещё удивительнее было то, как книга его была в этом доме.

Смутная догадка озарила на мгновение моё сознание: между этой книгой и тем, что отца посадили, должна быть какая-то связь….

– Извините, пожалуйста, – обратился я к старику, – вы что, были знакомы с моим отцом?

– Нет, – ответил он, однако, я заметил его замешательство. – Как тебе сказать…. Твоего отца лично не знал, но много о нём слышал и читал кое-что из его работ. Судьба таких людей небезынтересна мне….

В это время где-то в закоулках дома большие, видимо, часы стали бить двенадцать. Тяжёлый, раскатистый гул разнёсся в темноте и докатился до нас, нарушив мёртвую тишину. Я посмотрел на старика. При звуке каждого удара он тихо вздрагивал и, немо шевеля губами, считал их про себя. Когда замолк гулкий отзвук последнего боя часов, он, тяжело вздохнув, пожал плечами и с тоской посмотрел на меня:

– Ты должен будешь сейчас уйти….

– Но почему?..

– Жизни моей осталось четыре часа. Я должен успеть сделать ещё дело, очень важное. Для этого мне нужно полное одиночество. Прощай! Я уверен, что ты не забудешь дорогу. Но приходи лишь с наступлением темноты, иначе не сможешь попасть в дом. Понял?..

– Да.

– Керосиновую лампу найдёшь в сенях…. А теперь оставь меня одного. Идём!..

Мы двинулись обратно по коридорам странного дома.

– Мне очень жаль, что не успел тебе многого рассказать. Не так давно, во времена, именуемые теперь смутными, я был администратором необычного архива. Было тогда общество, называлось «Клуб Дилетантов», подчинялось другой, более могущественной организации, ты сам узнаешь о ней, придёт время.

«Клуб Дилетантов» занимался сбором рукописей запрещённых книг, готовил их к отправке за границу, а также вёл переговоры с заграничными покупателями о продаже архивных материалов частным лицам и частным музеям. У «Клуба» имелось несколько хранилищ, которые не рассекречивались даже в самые благоприятные годы того времени, когда, казалось, можно всё. В его руководстве, к счастью, имелись трезвые головы, считавшие, что всякий период свободы заканчивается реакцией, и тем большей, чем сильнее до того официальная власть отпустила вожжи. Вот этот дом и был оборудован под одно из таких тайных хранилищ. О его существовании теперь мало кто знает. Многих из тех, кто его создавал, уже нет в живых.

В последние годы смутного времени в такие тайные хранилища было спрятано много книг. Тогда уже начали закручивать гайки. Вот так и оказалось, что я стал хранителем и обладателем уникума современной истории и недавнего прошлого. … Но…, вот мы уже и пришли….

Едва он произнёс эти слова, как я заметил, что мы в сенях дома.

– Всё, дальше пойдёшь сам, – произнёс старик загадочно, тронув меня за плечо.

– До свидания! – сказал я.

– Прощай, – тихо ответил он, и мне почему-то стало страшно. – Провидение само приведёт тебя к этой двери….

Я вышел из дома и обернулся на старика.

Тот стоял, освещаемый тусклым светом керосинки, глядя мне вслед, и, насколько это было видно, лицо его было исполнено печали. Я словно прочитал по лику старика исполнившую его смертную тоску. Морщины страдания, особенно отчётливые теперь, насквозь прорезали его кожу.

Немая сцена на пороге стала тяготить меня, и я углубился в сад, окружавший дом.

Уже пройдя несколько шагов, услышал я, как дуновение ветра, долетевшие до меня слова: «Прощай, сынок!» А, может быть, мне это только послышалось. Я шёл между деревьями, не оборачиваясь, – меня всё время так и подмывало перейти на бег, пуститься наутёк, – и только у калитки, за которой была улица, облегчённо вздохнул.

Едва я вышел за неё, как дружная перекличка дворовых собак встретила меня и не умолкала ещё долго, до самого перекрёстка, ведущего в город.

Теперь мне казалось, что старик за дверью исчез прежде, чем я успел отвернуться. Это казалось мне странным, и я сделал некоторое усилие, чтобы вспомнить последнюю сцену как следует, но теперь лишь здорово пожалел о том, что не обратил на это происшествие внимания.

Я шёл по ночному, спящему городу, в лицо мне дул сырой, холодный, пронизывающий насквозь ветер. Понемногу радость от того, что я очутился на улице, на свежем воздухе, что чувствовал себя в безопасности большей, чем в доме у старика, выстудилась, выветрилась, уступив место ознобу и ощущению дискомфорта. Я даже припустил бегом, но всё равно не мог согреться: тепло улетучивалось быстрее, чем я нагонял его своим быстрым движением.

Время близилось к часу ночи. Я жестоко опаздывал, рискуя получить по полной. Больше всего теперь тревожило меня, что моё отсутствие в училище наверняка заметили, и я на ходу придумывал «отмазки», но одна из них была глупее другой.

В неверном розоватом свете фонарей, освещающих с высоких столбов пустые улицы города, я чувствовал себя всё более неуютно. Волны холодной измороси обдавали меня с ног до головы. Пальцы замёрзли, будто на дворе стояла осень, и я клял себя последними словами за свою авантюру.

Всё произошедшее этим вечером, как обычно бывает, казалось теперь всё более и более глупым и несерьёзным, а вот то, что ждало меня в училище, становилось страшным и пугающим.

Город словно вымер. Ни единой души, ни одного праздно шатающегося человека не встретилось на моём пути, и только коты временами перебегали мне дорогу, и тогда я пристально вглядывался, не чёрного ли они цвета. И если случалось, что кот был чёрным, то сворачивал на другую улицу и обходил десятой дорогой это место, надеясь, что нелёгкая пронесётся мимо.

В голове у меня крутилась теперь лишь одна безумная своей простотой мысль: «Скорее бы добраться до постели и лечь спать!»

Однако, отсутствие моё не осталось незамеченным, в казарме меня всё-таки ждали. Когда я, переодевшись у бабки, долго и сварливо ворчавшей на меня за столь поздний визит, пробежал последнюю дистанцию в несколько сотен метров, перепрыгнул забор, добрался до казармы и вошёл в общежитие четвёртого курса, тихо, на цыпочках крадучись к своей комнате, громовой голос дежурного по батарее остановил меня, окликнув по фамилии. Это означало лишь одно: в казарме были офицеры. Между собой в отсутствие начальственного глаза курсанты друг к другу так не обращались.