Эдогава уже давно сдался, большей частью после того, как разрыдался в присутствии По. После того, как случится выплакаться при ком-либо, наступает всегда один из вариантов: или полное замыкание в себе, или же непонятная духовная близость. Юноша перестал задавать себе вопросы, на которые не находил ответа; боясь признаться самому себе в переживаемом, он списывал все на природное очарование Эдгара. Ведь в литературе, что он читал, нередко описывались случаи, когда один персонаж восхищался другим; вот и Рампо просто восхищался.

Как он твердил себе, разрешая маленькие вольности, что дарили незабываемую радость. Как сейчас. Молчаливо и покорно млея, словно кот в любимых руках хозяина, он отмечал каждое движение, запоминал каждую линию, которую выводили его пальцы, сдерживаясь, чтобы не перехватить ладонь и не прикоснуться к костяшкам губами – искренне, а не вежливо, как на всех этих треклятых званых вечерах.

- Или напишите им письмо. Вы хотя бы раз писали им?

Эдогава, внимая негромкому, гулкому и томящему голосу, снова ощутил себя виноватым.

Молодой детектив ненавидел это чувство. Каждый раз, когда его пытались в чем-то обвинить, окружающие искали выгоду: деньги, внимание, похвалу в свой адрес. Выработав в себе стойкое отвращение к понятиям «совести», «морали», «нравственности», считая их за выдумки людей, которым не терпится поживиться за счет чужих терзаний и угрызений, Рампо отвергал любое обвинение, даже оправданное, считая, что лучше пускай его будут считать высокомерным и наглым, но зато не будут пытаться написать на его лбу его же грехи и показывать на худую фигуру детектива пальцами, высмеивая на улице.

Но сейчас он испытал странное чувство стыда, когда даже праведный гнев принимаешь с молчаливой покорностью и почтением. Он ежедневно отсылал заметки в Агентство и почти каждый день получал советы и рекомендации; пару раз ему приходили короткие записки кого-нибудь из сотрудников или письма, написанные от руки Куникиды и явно диктуемые поочередно по абзацу каждым из ребят; но он ни разу не задал им вопроса «Как дела?» и не рассказывал о себе. В целом, Рампо не был фанатом пустой болтовни, считая ее бессмысленной тратой сил и времени. Но, может, По был прав?

- Нет, - ответил он, поднимаясь. Эдгар хотел было убрать руку, но юноша взял его за запястье и скользнул пальцами по ладони, не отпуская. – У тебя есть поблизости бумага и чернила?

- Спрашиваете, - улыбнулся мужчина и кивком головы указал на стол. – Всегда рядом. Самые лучшие идеи зачастую приходят в голову именно ночью.

По не стал вырывать руки, с любопытством наблюдая. Эдогава с нежностью очертил подушечками пальцев линии на его белой, как жемчуг, коже и, кивнув, отпустил, наконец, писателя; зажег еще свечи от одной из тех, что стояли возле кровати, поставил канделябр – на этот раз себе, и сел за стол. По молча вернулся к чтению.

Эдогава с недавних пор перестал робеть в его присутствии; нет, он до сих пор восхищался и трепетал, но дышал намного спокойнее и не боялся прикоснуться, лишний раз чувствуя, что Эдгар – живой человек и он существует. Сердце до сих пор продолжало волноваться, когда он был рядом, но уже не грозило выскочить из груди и не мешало говорить. Рампо сам не мог сказать, кем для него стал этот человек; но это было что-то до бесконечности личное, только его, нечто, что хотелось сокрыть от посторонних глаз, сжавшись в комок, греть только своим теплом и дыханием, оберегать и любить.

Обмакнув перо в чернила – Эдгар до сих пор предпочитал перья ручкам – юноша принялся строчить.

«Привет всем!

Я тут решил, что слишком долго лишал вас своего общения. Огромное спасибо за ваши поздравления, банальные и глупые (но до невозможного родные). Свой день рождения я был вынужден провести вдали от вас, но надеюсь, вы там повеселились без меня – буду ждать сумасшедших историй.

Честно говоря, мне одиноко. И мой друг посоветовал написать вам».

Рампо описывал буквально все, что возникало в голове: воспоминания о событиях или людях, жалобы и недовольство занудством аристократов, суровым характером инспектора, болтливостью Монтгомери и чрезмерно дорогими сладостями, которые ему довелось пробовать; рассказал, как заблудился и был вынужден лазать через заборы, убегая от собак, представляя, как это насмешит сотрудников; пересказывал местные байки, в два счета опровергая их подоплеку. Он писал, улыбаясь, думая о людях, с которыми работал.

Когда же поток слов иссяк, оставалось лишь одно, о чем он так и не обмолвился словом. Он застыл.

Эдгар.

Памятуя о замечаниях Фукудзавы, юноша побоялся писать о По. Даже если он упомянет его в личном письме, а не рабочих записках, директор все равно узнает и выскажет свое мнение. А мнение его было довольно категоричным. Несмотря на то, что отчаянно хотелось рассказать о таком восхитительном человеке, Эдогава взял новый лист и отдельно вывел на нем:

«Здравствуй, Акико!

Как поживаешь? Многих разбудила истошными воплями своих пациентов?

Вынужден просить у тебя совета; мог бы, конечно, спросить Дазая, но уже заранее мне не нравится его ответ. Да и его взаимоотношения с Накахарой – не самый лучший пример. Они до сих пор скандалят или помирились? Хотя нет, не надо, не хочу это знать.

Мне важен один человек.

Я не знаю, что с этим делать. Я чувствую себя странно, думая о нем, поражаюсь нестабильной работе своего сердца и пугающим ассоциациям.

Надеюсь на тебя, как на врача и друга.

Рампо».

Юноша потерял счет времени, пока марал бумагу; наконец, решив, что этого хватит, он слегка опешил: вышло на три листа, не считая записки к Йосано. Он бегло перечитал письмо, еще раз улыбнувшись, вспоминая их лица – каждого, что прислал ему открытку или поздравление, каждого, что звал его по имени и радостно встречал в офисе - и сложил листы.

В любом случае, ему стало легче даже просто от того, что он вылил свои мысли на бумагу и думал о друзьях.

Наконец обернувшись, Рампо застал приятную, не лишенную умиротворения картину: свечи были задуты, книга аккуратно лежала на тумбочке, а сам писатель спокойно дремал, изредка прерываясь на слабые покашливания. Рядом с головой писателя спал енот, свернувшись полукругом и свесив одну лапу. Темные пряди разметались по белоснежной ткани, ниспадая и открывая лицо; худые руки лежали свободно и расслабленно, одна – пересекая пояс, вторая – едва ли не нависнув над полом и запутавшись в одеяле.

Эдогава растерянно осмотрелся.

Он боялся разбудить По, если бы попытался поднять и покинуть комнату; вместе с тем уходить совершенно не хотелось. Наблюдать за Эдгаром, зная, что он этого не видит – одно наслаждение. Все же с ним иногда было тяжело находиться рядом уже только потому, что невозможно понять, что он замечает, а что нет - из-за его длинной челки, вежливой улыбки и начитанной неразговорчивости.

Рампо снова обернулся к столу и принялся изучать предметы, расположенные на нем. Лист с краткими пометками к рассказам; несколько вскрытых конвертов со счетами, старыми и новыми; пара писем – послание портному, давно заброшенное обращение к издателю и неотправленное письмо некоему аристократу, которому, как понял Эдогава, По согласился помочь с дизайном дома. Ничего личного, тайного или особенного; это разочаровывало, потому что не позволяло узнать Эдгара ближе, но и одновременно радовало – Рампо совершенно не хотел бы наткнуться на пламенные излияния в любви и верности, пропитанные цветочными духами, или мутные и двусмысленные заговоры, от которых тянуло бы отчаянием и разочарованием.

Юноша повертел в руках причудливую статуэтку в образе черной кошки; она чем-то напомнила ему египетских сфинксов. В мыслях всплыла детская, частая мечта: путешествовать по миру. Что же, отчасти его желание исполнилось: он получил европейское образование и жил уже в течение многих лет в Европе, раз в год – или чаще, зависело от обстоятельств работы – выезжая в соседние страны. Проведя рукой по гладкой отшлифованной спине, он отставил фигурку обратно; вместе с ней на столе располагались простые часы, оформленные в стиле викторианской эпохи, и лежали несколько книг – преимущественно исторические романы, культуроведческие энциклопедии и одно философское эссе.