Он ответил без колебания, убежденный в своей правоте:

— Если бы я совсем не любил тебя, я бы не женился.

Она отвернулась и через минуту её лицо вновь исказилось от боли.

Через несколько часов, когда она очнулась от анестезии и открыла глаза, которые еще плохо видели, посмотрев на ребенка, произнесла первые слова:

— Он похож на тебя?

У него на глазах выступили слезы.

Через десять минут он вышел из клиники, его душа была взволнована. Он достал из кармана ключ от машины и завел ее. Улица была залита солнцем.

А через сто метров он обо всем забыл. Он снова стал Франсуа Донжем. Он снова крепко стоял на ногах в реальном мире.

Сколько же времени она боролась с пустотой?

Она заставила его вспомнить о мухе, которую однажды вечером он видел в ручье Шатеньрэ. Она дергала лапками, била крыльями, будто эти усилия могли вернуть ей свободу. От этих движений она вертелась (в ручье плавал дубовый лист, представлявший собой островок, о который, думал Франсуа, мухе удастся зацепиться лапкой).

Период неподвижности. Может быть усталость? Может быть осторожность? Не расходовать сразу все силы? Потом вновь отчаянная борьба, чрезмерное усилие, круги по воде все больше и больше.

Но крылышки уже были намочены. Затягивал в глубину водоворот. Какую же бесконечную глубину представляла темная холодная вода, была ли она для нее черной дырой?

Франсуа прислонился плечом к наклоненному стволу ивы. Он курил.

— Если бы рыба…

Сомневалась ли она, что дубовый листок был спасением? Она дрожала всеми лапками, но они тоже были мокрыми и все меньше и меньше сопротивлялись воде. Франсуа мог бы взять палочку и подтолкнуть листок к мухе.

Он же предпочел остаться наблюдателем… Впрочем, до конца он не досмотрел. Измученная, после похожих на смерть нескольких минут неподвижности, муха задвигалась опять.

— Франсуа! Франсуа! — позвала приехавшая в тот день в Шатеньрэ Жанна. — К столу!

Разве Бебе не пыталась сто раз, тысячу раз… То, что он принял за безразличие или за послушание.

Она смирилась с мадам Фламан. Каждый вечер, он был в этом уверен, в то время, когда машинально целовал ее в лоб или в щеку, она, должно быть, глубоко вздыхала, чтобы определить был ли он в тот день…

А он был весел, полон энергии. Ему хорошо работалось. Дела шли хорошо. Донжи создали в городе много нового. Сто, двести, пятьсот горожан отныне были обязаны Донжам, их усилиям, — Франсуа и его брата.

— С сегодняшнего дня мы официальные поставщики Интендантства…

— А-а!

Она, словно из вежливости, улыбалась, а он_; злился, что Бебе не разделяет его радости. Но разве она не провела весь день в холоде одиночества?

— Это тебя не радует?

— Конечно радует. Ты уходишь вечером?

— Мне нужно сходить к адвокату по поводу контракта.

— Мне хотелось показать тебе занавески, которые я выбрала для маленькой гостиной…

Неопределенный жест. Это ведь касалось ее одной. Он еще должен заниматься какими-то занавесками для маленькой гостиной! Висевшие там, еще с родительских времен занавески, разве они были плохи?

— Я вернусь довольно поздно. Не жди меня.

И всегда в себе, в складках одежды, в дыхании кожи, он приносил извне живительный воздух, который она считала неприемлемым.

— Ты спишь?

Она не отвечала. Он знал, что она не спала. Это раздражало его и особенно потому, что она притворялась спящей, чтобы он не знал, что она ждала его, прислушиваясь к малейшим шорохам…

Он ничего не понял!

— Если бы я совсем не любил тебя, я бы не женился.

Следовательно, раз он на ней женился…

Полоса света расширялась. Неясный силуэт, волосы в бигудях.

— Послушай, Франсуа, — пробормотала Жанна. — Примика снотворное. Вот уже битый час я слышу, как ты ворочаешься и вздыхаешь. Я накапаю двадцать капель. Выпей! Если это будет продолжаться, то у всего дома будут издерганы нервы, как у моей бедной сестры.

— Располагайтесь, мосье Донж…

Какое-то время мосье Бонифас молчал, он набивал себе в ноздри табак, поглядывая на Донжа так строго, как смотрит преподаватель на экзаменуемого.

— Мы, кажется, встречались у моей родственницы Деспре-Мулинь, не так ли?

— Вы спутали меня с братом, Феликсом…

Несомненно, мосье Бонифас приучился нюхать табак во Дворце Правосудия. И делал это грубо. Крошки табака рассыпались по бороде и нагруднику. Во Дворце одеяние адвоката выглядело более опрятным. Неухоженными были его ногти. Всю эту грязь он носил на себе как-то агрессивно, словно это был внешний признак его неподкупности.

Франсуа встретила самая уродливая в городе служанка. Просторный коридор был отделан под мрамор, который выглядел так же как старые бильярдные шары. В доме стоял запах немытой посуды.

Мосье Бонифас вдовствовал. Его единственная дочь хромала. Чтобы мрачный от черной мебели кабинет выглядел веселее в нижнюю часть окон адвокат вставил витражи.

— Само собой разумеется, если бы, выступали в качестве гражданского истца или вызваны были в суд прокуратурой, я не просил бы вас прийти сюда…

Франсуа был смущен и растерян, будто мальчик, который впервые пришел в школу. После болезни он еще, не общался вне семьи с внешним миром. Кабинет адвоката был таким же мрачным, как и приемная во Дворце Правосудия. Здесь чувствовалось, что мосье Бонифас с яростной энергией готов защищать справедливость.

Медленно, с таким же вожделением, с каким нюхал табак, мосье Бонифас развернул огромный носовой платок, сунул в него нос и смачно высморкался три, четыре, пять раз, потом с интересом рассмотрел полученный результат и только после этого заботливо сложил его.

Была деталь, которая ставила Франсуа в унизительное положение: он никогда не обращался к мосье Бонифасу, обычно имел дела с каким-нибудь молодым адвокатом, которого мэтр должно быть презирал. Он хотел было извиниться, но это было непростительно. Мосье Бонифас был единственным в городе адвокатом, единственным кто удостоился чести так называться, он был адвокатом всех тех, кто не считал деньги. Их секреты он знал лучше, чем священник.

— Я полагаю, ваша теща урожденная Шартье? Представьте, в молодости я немного ее знал. У неё был брат, Фернан, который служил лейтенантом кавалерии в Сомюре, где жил мой кузен. Этот кузен получил в наследство небольшое поместье в нескольких километрах от дома Шартье. Папаша Шартье служил казначеем. Помнится, у него была подагра. Что касается Фернана Шартье, то с ним в Монте-Карло вышла грязная история, связанная с игрой. Он умер молодым где-то в колониях. Вы о нем знали?

— Немножко.

Перед мосье Бонифасом, под его волосатой и грубой рукой лежала папка цвета сомон, на корешке которой круглыми буквами было написано, "Дело Донж". Это в нем значилось, что Бебе Донж…

Что же касается этого Донневиля, за которого вышла замуж ваша теща… Если не ошибаюсь, он был с севера, из Лиля или Рубэ… Да, он был инженером и сразу же после женитьбы согласился работать в Турции. В то время Эжени Шартье была одной из самых красивых девушек того края.

Его рука открывала и закрывала папку. Франсуа спрашивал себя, когда же мосье Бонифас, наконец, перейдет к делу, внезапно адвокат переключился на эту тему.

— Видите ли, мосье Донж, в нашем деле наиболее прискорбным является орудие, которое выбрала моя клиентка. Присяжные часто прощают выстрел из револьвера или там удар кинжала, хотя, замечу, провинциальные судьи более строги, чем парижские. Когда же дело касается яда, то здесь они никогда не проявляют снисхождения к отравительницам.

С этой стороны их нельзя винить, потому что они правы. Почти невозможно защищать клиента, совершившего преступление с помощью яда. В приступе сильного эмоционального напряжения можно выстрелить или зарезать. Но трудно допустить, что волнение длиться так долго, что позволяет воспользоваться ядом, дождавшись благоприятного момента.