— Бебе была несчастна, — прошептал Франсуа, не двигаясь.

— Тем хуже для нее! Каждый сам строит свое счастье и свое несчастье…

— Или его строят другие…

— Что ты хочешь сказать? Это ты ее сделал несчастной? Это ты так говоришь из-за Ольги. Ты думаешь, что она поступила так, потому что узнала правду?

— Нет.

— Что тогда? Разве я спрашиваю Феликса после возвращения из деловой поездки, чем он там занимался? Я не хочу этого знать. Однажды я заявила ему: если я не вижу, значит я этого не знаю…

— Ты лжешь.

— Нет, не лгу!

Эти последние слова она буквально прокричала, топнув ногой.

— Ты прекрасно знаешь, что лжешь.

— Ну и что? А что будет, если… Скажи, Франсуа. Вот ты и Бебе. Вы задавали вопросы о самих себе, интересовались ли…

— Нет, точно нет!

— Почему точно?

— Бебе всегда жила одна…

— А разве все в мире не живут одни? Ну, пойдем. А то ты вдруг еще раз упадешь в обморок.

Она закрыла окно, повернула выключатель. Залитые светом, они избегали смотреть друг на друга.

— Тебе не надо принять перед сном таблетку? Уверен, что от горячего напитка тебе не станет лучше? Ну, хорошо! А вот и прислуга отправилась спать.

Она ходила по комнате, стараясь принять вид доброго ребенка.

— Вставай, Франсуа! Завтра…

— Что завтра?

Почему он тогда ощетинился, когда Бебе, почти покорно, во всяком случае робко, едва войдя в дом на набережной Таннёр, прошептала, глядя на портрет папаши Донжа с пышными усами:

— Я хотела бы знать твоего отца…

Это не было пустым словом. Бебе никогда не произносила напрасных слов, как ее сестра. И это было сказано не из вежливости.

Бебе пришла издалека и принесла с собой, в себе, немного от отца, который погряз в сложностях, немного от матери, — величественной необдуманности, немного Пера с праздниками и буднями.

Все восемнадцать лет ее мозг работал одиноко, и совсем одна она пыталась стереть мерзкое воспоминание о гречанке и полицейском, которые занимались любовью на столе для глажения белья.

Тогда, в Руаяне, она сразу поняла роль маленькой танцовщицы, Бетти или Дези. Она сказала ему об этом. Она искала не брака, как Франсуа думал с гордостью. Пример брака был у нее перед глазами. Не искала она и соединения, при воспоминании о котором она все еще бледнела.

Она вошла в дом на набережной Таннер с застывшей тревогой. Она вошла в него с человеком, который должен был всегда стать ее спутником. Она смотрела на стены, будто ощущая плотность воздуха, она пропиталась семейным запахом и прошептала у портретов:

— Я хотела бы знать твоего отца…

Возможно, тогда им было легче понять друг друга.

Она спустилась в его кабинет и взглядом обласкала то место, где каждый день сидел Франсуа, и тот квадрат набережной, который открывался его взору.

— Ты не хочешь, чтобы…

А он ничего не понял! Разве место жены не наверху, в квартире? Пусть занимается домом! Пусть занимается ремеслом супруги, следит за обоями, покраской, отдает распоряжения кухарке и пытается наладить связи в городе.

Он так ей и посоветовал.

— Когда у тебя появится несколько подруг, а это наступит скоро, ты больше не будешь скучать.

— А я и не скучаю.

Жанна, по-матерински, зажгла в изголовье лампу, убедилась, что в графине есть вода, а постель в порядке.

— Обещай мне сейчас же лечь? Я могу тебя оставить?

Ему захотелось расцеловать её в обе щеки. Ведь более десяти лет Франсуа считал ее неинтересной толстушкой!

— Не думай слишком много о случившемся, все устроится!.. Спокойной ночи, Франсуа…

Она прошла к Жаку, убедиться, что мальчик не раскрылся во сне, потом заглянула в комнату своих детей, затем Франсуа услышал, как она разделась у себя и бросилась в постель, где перед сном еще выкурила сигарету.

К каким воспоминаниям ему следовало вернуться? К мадам Фламан? При этой мысли его лоб стал влажным. Это казалось ему невозможным, чудовищным. Это было скорее всего от какой-то безнадежности. Ведь подумать только, что какая-то физиологическая потребность иногда зарождалась и руководила им.

Вспомнить Канны, где он неловко орудовал веслами под ироничными взглядами матросов с яхты?

Но ведь это было так по-человечески! Усталость после проведенной в вагоне ночи, после брачной церемонии и традиционного банкета… Законное желание овладеть своей женой…

Нужно ли было ей требовать эту прогулку в лодке? Перед ним опять возник очень романтичный силуэт Бебе.

Ну, хватит об этом.

Он не спал. Ворочался в кровати, боялся, что Жанна, услышав его ворочание, подумает, что с ним опять случился обморок. Если же у него после обеда и был обморок, то от ярости, потому что…

Больше он не раздражался. Старался понять, ко всем проблемам подойти почти с научной точки зрения. Франсуа боялся неясности, половинчатых решений. Ведь его всегда считали положительным человеком.

Он не думал о Бебе. Проблема была не в ней. Проблема была в Нем.

Почему, по какому праву, он так долго жил рядом с ней, не понимая ее? Как он мог до такой степени ошибиться, чтобы возненавидеть Бебе?

— Я хотела бы знать твоего отца…

Почему он не понял, что с ее стороны это был шаг навстречу? Теперь он находил сто примеров, когда не понимал ее. Например, когда она сидела рядом с ним, спящим, и слушала его дыхание…

Он был мужчиной. Отныне он был спутником. Она ничего не знала о нем или почти ничего. А ведь он спал рядом с ней, его тело находилось рядом с ее телом. Он дышал. Закрыв глаза, он, наверное, спал, а она ничего не знала о его снах. Но даже, когда его глаза были открыты, разве могла она проникнуть в его мысли?

— Я думаю, что мы всю жизнь проживем вместе…

Она видела двоих людей, отца и мать, живших вместе. Она была свидетелем, почти соучастником.

— Обещай мне, чтобы ни случилось, всегда говорить правду.

Он все еще ворочался во влажных простынях.

— К чему все это ворошить? — в полутьме философски вздыхала Жанна. — Каждый делает все возможное… Когда Феликс возвращается из деловой поездки…

Разве Жанна неправа? Была ли она несчастлива? Был ли Феликс несчастлив? А какими вырастут их дети? Была ли Бебе виновата в том, что фантазировала, в том…

Он машинально протянул руку и в эту минуту отдал бы все за хрупкое тело жены, вялость которого так сначала его разочаровала. Ему казалось, что если бы она сейчас была с ним, если бы он мог прижать ее к себе, они познали бы такое объятие, которое может только присниться, это было бы такое слияние душ, лишенных всякой материальной основы.

Он потел. После того, что с ним случилось, он стал больше потеть и его пот обладал сильным запахом. По набережной Таннер ходили рабочие из мастерских по выделке кожи, от которых пахло потом, к этому запаху он в какой-то степени привык. До такой степени, что возвращаясь из очередной поездки, он даже с наслаждением вдыхал эти знакомые запахи, так в деревне вдыхают запах костра.

Может было бы достаточно взять ее за руку? А Феликсу нужно было взять Жанну за руку? Брал ли мать за руку отец? А разве были они несчастливы?.. Разве можно заниматься мужским делом, строить заводы, сыроварню, разводить свиней и…

Нет! Он был неправ! Он находил оправдания, но был неправ! Он не имел права взять на пляже в Руаяне юное существо, неопытную молодую девушку, привести в свой дом и оставить в одиночестве.

И даже не в своем одиночестве! А в одиночестве чужого дома, который может казаться враждебным!

Как он мог подумать, что для Бебе будет очень просто стать его женой?

Еще одно воспоминание. Еще одно свидетельство, которое говорит о складе ума, но не Бебе, а его. Она была в клинике. С часу на час ждала ребенка. Ему разрешили присутствовать при начале родов. Он держал ее за руку. Ему было неудобно сидеть. И еще, ому не удавалось отвлечься от той жизни, которая текла за стенами клиники. Между схватками она, почти умоляюще, спросила:

— Ты хотя бы немножко любишь меня, Франсуа?