— А отец?

— Я вспомнила одну интересную деталь. С тех пор, как он стал директором доков, мама заставила его носить монокль, что довело папу до нервного тика. Ты хочешь знать, догадывался ли он о чем-нибудь? Не знаю… Я была слишком молодой. Я больше общалась с прислугой. У нас было трое или четверо. Наш дом был олицетворением беспорядка. Мама одевалась, звала всех, бегала по комнатам, бесконечно кто-то звонил по телефону, приходил с визитами, потом она не находила какого-нибудь кольца или платье не оказывалось готово во время.

— «Когда мосье вышел? Попросите его рабочий кабинет.

Алло! Алло!.. Мосье д’Онневиль там?.. Говорит мадам д’Онневиль?.. Он не приходил?.. Благодарю вас…»

Потому что мама была жутко ревнивая. С помощью телефона, она следила за передвижением отца по городу.

«Алло! Вы еще не видели мосье д’Онневиля? Он ушел от вас? Нет, ничего, спасибо».

А мой бедный папа никогда не повышал голос. Он походил на элегантную и покладистую борзую, а когда смущался, то долго протирал свой монокль, при этом из-за нервного тика у него дергалось веко.

«Если ты выходишь, возьми с собой хотя бы одну из девочек…»

И он начал брать меня с собой, потом, когда я поступила в пансион, это место заняла Бебе.

— Дай мне, пожалуйста, сигарету.

— Это тебе не повредит?

— Нет!

Он расслабился. И эта слабость создавала ему покой. Он вдыхал запах ночи полными легкими, не сознавая, была ли эта ночь Шатеньрэ или ночь на Босфоре.

— Продолжай.

— Ну, что еще тебе рассказать? Папа часто выходил с нами, иногда брал сразу нас двоих, потому что так было нужно. Но скоро он оказался в затруднительном положении…

«Мне нужно пойти по делу, дети… Я ненадолго оставлю вас в кондитерской. Только не говорите об этом маме.»

— Это было трудно, потому что при возвращении мама задавала нам уйму вопросов. Нужно было ей обо всем рассказывать: и о меню, и о том, какой дорогой мы шли и кого встречали из знакомых…

«На что ты израсходовал триста франков за два дня?

Уверяю тебя…»

— И все это в течение того времени, пока они одевались к обеду. Обед давали почти каждый день, то в посольстве, то в дипломатической миссии, то у банкира или у какого-нибудь богача. Мы оставались с нянями.

В конце мама стала еще невыносимее, но меня там уже не было. Я была у монахинь-урсулинок в Терапиа. Это Бебе…

«Сейчас ты довольна?»

— Папа должен был мошенничать с утра до вечера всю жизнь, что-то прятать, подсчитывать, придумывать небылицы, разрешать всякие сложные вопросы, в том числе и с прислугой.

«Не говорите, мадам, что…»

— Потом он умер… Думали, что мама станет женой посла, но этого не произошло и мы вернулись во Францию. Теперь понимаешь, что бедная мама здесь страдает душой. Она была прекрасной мадам д’Онневиль. Она царствовала. Она повелевала. И вот одним утром лишилась всего, и теперь она всего лишь полная дама зрелого возраста в провинциальном городке. Я хотела купить ей для компании собачку. Знаешь, что она мне ответила?

— «Ну вот и ты тоже! Вы все хотите, чтобы я была похожа на старуху. Спасибо, дочь моя! Уж, чем так выглядеть, лучше умереть.»

Было слышно как внизу ворочается Жак, у него редко был спокойный сон.

— Каждый рождается в своей семье, не так ли? — с ложным безразличием сделала вывод Жанна. — У каждой семьи свой образ жизни. У нас каждый живет по-своему. И встречаемся как бы случайно. Столкнемся случайно, как шары на бильярде, в радостный момент, потом опять — каждый в свою сторону. Когда беспорядок в доме царит каждый день, то его перестают замечать и от этого не страдают.

Франсуа смотрел на неё. Но видел только светлое пятно ее платья. Ему казалось, что только сейчас он начал узнавать свояченицу. Она никогда его не интересовала. Да и вообще, обращал ли он внимание на то, что не принадлежало ему, не касалось его непосредственно? Он всегда воспринимал ее как добрую подвижную девушку, которая курила сигареты и немного пронзительным голосом говорила обо всем подряд.

— Бебе уже тогда была замкнутой? — поколебавшись спросил он.

— Она всегда была одинаковой. В действительности, я ведь ее мало знаю. Для меня она была слишком маленькой… Она таскала у меня пудреницы, духи, кремы… У нее с раннего детства была страсть к своему туалету. Если ее не было слышно, то можно было с уверенностью сказать, что она заперлась в своей комнате и перед зеркалом примеряет платья или шляпы, которые брала у мамы или меня, переделывая их по-своему. Кроме этого, я не помню, чтобы она еще во что-то играла… У нее не было кукол. Не было и подружек.

Нужно сказать, что ей пришлось пережить тяжелый момент, когда сцены между родителями стали настолько частыми, что превратились в манию. А к тому же ее почти все время оставляли с нянями.

— Что случилось? — спросил Франсуа. Он почувствовал дрожь в голосе свояченицы.

— Неважно, теперь, если я об этом расскажу… Я только задаю вопрос, как так долго она могла держать это в себе? Я даже спрашиваю… Представь, что года четыре или пять назад… Не больше. Жак уже ходил сам. Она пришла к нам с сыном, а я в то время разбирала старые фотографии. Естественно, что я стала ей их по очереди показывать.

«Вспоминаешь Унтель? Я думала, что он больше…»

— Потом я нашла одну фотографию, на которой ей было тринадцать лет. На этом же снимке была одна из нянек, гречанка, имени которой не помню.

«Подумать только, какой ты была девочкой!» — кажется бросила я Бебе. Я видела, как она покраснела. Схватила фотографию и нервно ее разорвала.

— Что с тобой?

— Я не хочу вспоминать об этой девке.

— Она плохо с тобой обращалась?

— Если бы ты знала…

Я увидела, что Бебе стала ходить по комнате, ее губы горько сжались.

— Послушай, сегодня я могу тебе рассказать…

Бедная Бебе! Ее начало трясти.

— Дай мне сигарету. Не закрыть окно? Опускается туман…

Влажную траву окутывал пар и над землей образовалась как бы тонкая скатерть со своеобразными затяжками и разрывами.

— Не знаю, чтобы я сделала на ее месте, но думаю, что не убивалась бы. Тогда ей было всего двенадцать лет. Как обычно ее оставили дома с одной из нянек, а именно с этой гречанкой… Играя или по какой-то другой причине Бебе спряталась в белье. Немного позже гречанка вошла в комнату со своим любовником, полицейским, надеюсь, ты понимаешь, для чего? Представляю, как это на нее подействовало. Она не осмелилась закричать. Не осмелилась пошевелиться. В какой-то момент мужчина сказал:

— Мне кажется, что здесь кто-то есть…

Няня ответила:

— Если это малышка, тем хуже для нее. Она уже видела достаточно, так что нечего перед ней стесняться.

После этого Бебе несколько дней была больна. Но она ничего не сказала ни матери, ни кому-либо другому."

Почему Франсуа вспомнил ту сцену в Каннах, когда он направился к окну и закурил сигарету?

— Не знаю, что еще… — вздохнула Жанна. — Пойдем лучше спать.

— Побудь еще немного.

Голос Франсуа был сердечен. Он никогда еще не чувствовал такой близости со свояченицей. Ему казалось, что отныне у него появился друг.

— Обо мне она никогда тебе не говорила?

— В каком смысле?

— Не знаю… Она могла бы пожаловаться. Могла бы…

— Вы часто ссорились?

— Никогда.

Теперь Жанна задумалась.

— Любопытная эта разница между двумя братьями… Конечно, можно сказать о такой же разнице между двумя сестрами. У Бебе и у тебя вид счастливых людей, которые не усложняют себе существование. Зачем? Посмотри на меня и на Феликса. Мы вместе и мы довольны. А что было, если бы искали…

— Что? — спросил он тихо, так как она не закончила фразу.

— Ах, да разве я знаю!..

Она поднялась. Можно было сказать, что Жанна как будто пропиталась ночной влагой, и ночь проникла в них обоих какой-то таинственной тревогой.

— Зачем все время задавать вопросы? Мы делаем все возможное, как делали наши родители и будут делать наши дети. Ну! Поднимайся. Думаю, тебе лучше лечь в свою постель.