Он никогда ничего не понимал! С самого первого дня! Еще с Руаяна! С Канн! Это началось еще с детства, когда он видел мать, вечно суетившуюся, подобно рабочему муравью, которая с почтением говорила:
— Внимание!. Сейчас вернется отец.
А разве с молодой девушкой, только потому что она была д’Онневиль и воспитывалась в одном из самых элегантных кварталов Константинополя, нужно было обращаться по другому, чем с женой кожевенных дел мастера Донжа?
Кто произнес слово „романтичный“? Жизнь далека от этого. Она далека от того, о чем мечтает молодая девушка. Жизнь состоит из жесткой действительности. Бабе, как и многие другие, жила мечтами, а теперь смотрела на действительность глазами испуганной газели.
Он был полон сил и энергии. Разве должен был он уделять часы досуга настроениям девчонки? И, если у нее не было темперамента, должен ли он был всю жизнь прожить без любви?
Она, наконец, поняла? Тем лучше!
Он дал ей все, что она желала. Не нравилась ей спальня стариков на набережной Таннер? Что ж. Переделывай ее, моя девочка. Только не трогай мой рабочий кабинет.
Шокировали ее висящие над постелью портреты родителей? А ведь она их и не знала. Хорошо, их перенесли в рабочий кабинет.
Он не хотел, чтобы она вмешивалась и усложняла его жизнь. Как в случае с мадам Фламан! Ну, что ей было до этого, ведь сама она была неспособна к физическому наслаждению?
Ну, что ж? Она привыкла! Она станет похожей на других! И ей or этого будет несколько лучше.
Что же до его дел… Нет и нет! Он ни за что не допустит к делу женщину, которая каждое утро два-три часа уделяет своему туалету, чтобы сохранить цвет лица делает себе яичные маски, накладывает кремы и обворачивает руки влажными полотенцами, чтобы сохранить их белизну.
— Как дела, малыш?
— Нормально!
— Ты хорошо провела день?
— Неплохо!
Почему не сказать, что провела день хорошо и доставить этим ему удовольствие.
И все эти сложности:
— Тебя не огорчит, если у нас будет ребенок через два или три года?
— Ты не сердишься на то. что я тогда сказала?
И потом, однажды утром прийти и сказать по-деловому:
— Я бы хотела иметь ребенка „сейчас“.
Жанна производила на свет детей так, словно ела пирожные. И Феликсу никогда не было неуютно под теми подозрительными взглядами, которые Бебе бросала на него всякий раз, когда тот возвращался.
Иногда она относилась к нему как к чужому человеку или по меньшей мере как к надоедливому посетителю. Если она писала, то делала это так, чтобы он не смог прочитать то, что она написала.
— Что ты делала?
— Ничего…
— Тебе скучно?
— Нет. А тебе? Ты много работал?
— Да.
— Ты встречался со многими людьми?
— С кем должен был видеться по делам.
Тонкая и долгая улыбка. В такие моменты у него возникало желание ударить ее. Или уйти, заявив:
— Я вернусь тогда, когда ты будешь меня встречать нормально.
Он вдруг покраснел, вспомнив тот день, когда она потребовала ребенка.
На него это подействовало так возбуждающе, что он немедленно приступил к делу. Она не сопротивлялась. Только спросила самым естественным образом:
— Ты уверен, что здоров?
Потому что у него были любовницы! Потому что иногда он спал с мадам Фламан! Потому что во время поездок он не отказывался от приключений!
— Я абсолютно здоров, ничего не бойся…
Что она тогда сказала тем монотонным голосом, который так шокировал Франсуа?
— Ну, тогда хорошо!
Вот так родился их сын!
В тот день Франсуа хотел ей заявить:
— Ну вот он, твой ребенок… Может после этого ты станешь нормальной женщиной? Ты ведь хотела стать мадам Донж.
Вдруг, находясь в комнате, отделанной в тонах зеленого миндаля, он ударил кулаком в перегородку, разбил ее и в исступлении пробормотал:
— Идиот! Идиот! Идиот!
Он! Они! Жизнь!
Так по-идиотски сталкиваться друг с другом в течение… к течение стольких? Десяти лет! Десяти лучших лет жизни!
Идиотством было с утра до вечера причинять друг другу боль, жить рядом, спать вместе, иметь ребенка и быть неспособным понять друг друга…
Он приехал в Шатеньрэ, чтобы успокоиться, вновь обрести о >раз Бебе и перед этим образом, который мерещился ему повсюду. Франсуа пришел по отношению к себе в крайнее негодование.
Почему, да, почему он не понимал?
Был ли он в глазах жены монстром? Более эгоистичным и слепым, нежели кто другой?
Или просто он был мужиком?
В некоторые дни, теперь в этом отдавая себе отчет, он ненавидел ее. Сколько было таких вечеров, когда он мог приехать в Шатеньрэ, и колебался до последней минуты, не потому, что его ждала какая-то любовница, а просто не хотел видеть Бебе с ее взглядом, который осуждал и приговаривал. В такие дни он спал один в доме на набережной Таннер, читая» постели до того момента, пока не засыпал.
— У тебя вчера было много работы?
— Много.
Она ему не верила. Она думала, что у него было очередное приключение. Теперь и он был уверен, что она его нюхала, нюхала его одежду, его дыхание, чтобы обнаружить чужой запах.
А он, возвращаясь, приносил свежий воздух и жизненную силу в этот спокойный и чистый, как монастырь, дом, где жила Бебе, склонившись над хилым ребенком.
— Она злится на меня из-за моей жизнеспособности, — иногда думал он. Она раздражена, потому что из-за здоровья малыша должна сидеть в деревне. Но разве это не удел многих женщин? Разве моя мать. И если она — д'Онневиль, так что из этого?
Никогда никаких упреков. Она была слишком горда, чтобы упрекать его! Напротив: чем больше она ненавидела его, чем больше возникало у неё подозрений и претензий к нему, тем больше она заботилась о нем. Несомненно, она хотела, чтобы в городе говорили:
— Бебе Донж, действительно, идеальная супруга и мать.
Он возвращался в автомобиле. Она шла навстречу ему до гаража, держа за руку Жака.
— Поздоровайся с папой.
— Здравствуй, папа.
Она улыбалась, но безрадостной улыбкой.
— Было много работы?
— Много.
В этих фразах, произносимых ею: «Было много работы?», ему слышалось совершенно иное:
— Ты хорошо поразвлекся, не правда ли, тогда как я здесь…
Но разве это его вина, что она была слабой и, если их ребенок рос бледным и длинным, как спаржа? Должен он был отказаться от того, чтобы жить, работать, строить, веч ти тот образ жизни, который создал для себя?
Все он прекрасно видел. Еще в детстве о нем говорили:
— У некоторых малышей ужасные глаза, будто они видят всю глубину происходящего.
Ну, хорошо! Она ревновала, ревновала, ко всему: к женщинам, к рабочему кабинету, к его делам, к кафе, в котором он ел, к машине, которую он водил, к свободе, ведь он мог ездить, куда хотел, к воздуху, который его окружал, к его здоровью, к…
Однажды, когда он, сидя за рулем автомобиля и разговаривая вполголоса сам с собой, раздраженный возвращался в город, подумал: если Бебе и вышла за него, то только потому, что ревновала свою сестру, ревновала эту пару, Жанну и Феликса, которые в Руаяье шли впереди нее такой беззаботной походкой людей, чувствующих себя уже в будущем.
А почему бы и ей не выйти замуж, и ей тоже не стать частью пары? Ей что, оставаться одной, с матерью? И чтобы ее долго водили %с пляжа на пляж, с бала на бал, перед тем как…
Тем хуже! Он будет поступать также, как она. Она устроила жизнь по-своему. Она играла в комнате со своими румянами и пилочками, как с куклой маленькая девочка; играла с сыном; играла с домом, который без конца переделывала.
Она была корректна с ним, но никогда не говорила с ним о себе или о них.
Что ж, и он будет действовать по-своему. Отныне он приезжал в Шатеньрэ, переодевался, натягивал сетку для тенниса, ждал Феликса, чтобы сыграть партию. Не ревновала ли она и к Феликсу? Не противопоставляла ли Донжей д'Онневилям?..
Если кто и понимал его, так это Ольга Жалиберт, которая была не очень умна, но обладала достаточной интуицией.
