Так продолжалось около четырех лет. В комнате Бебе витал запах чужих сигарет.
Однажды, месяцев шесть назад, Франсуа проявил больше нетерпения, чем обычно. Просто он вел себя так, как обычно действуют при подобных обстоятельствах: когда годами и месяцами терпят от кого-нибудь прихоти и капризы. А потом вдруг терпение лопается и терпевший разражается яростью.
На этот раз — он приехал в Шатеньрэ усталым, после недели напряженной работы и просто хотел почувствовать себя дома, — холодно и жестко посмотрел на мадемуазель Ламбер, которая, как обычно, устроилась в комнате Бебе с тем спокойным видом, наводящим страх на служащих и рабочих, он произнес:
— Не изволите, мадемуазель Ламбер, хотя бы иногда оставлять нас с женой наедине?
Она вышла, не сказав ни слова, забыв свою сумку. Вернулась за ней на следующий день, и больше он никогда ее не видел.
— Я продолжу? Тебе не скучно?
— Прошу тебя…
— Я говорила, но ты меня не слушал, что Мими Ламо незлая… Только я считаю, что она чересчур романтична, и большинство старых дев. Она приезжала, по ее словам объяснить свою точку зрения. Ее дружба была для Бебе больше, чем поддержка. Как это она сказала? Она способствовала тому, чтобы определить Бебе смысл ее жизни. В этих условиях, по причине того, что ее угнетал мужчина, она не могла представить ее самой себе, не имела права… Почему ты улыбаешься?
— Я не улыбаюсь. Продолжай.
— Ей хотелось бы увидеть Бебе, ободрить ее… Она спрашивала, можно ли получить разрешение на свидание… Я посоветовала пока оставить мою сестру в покое. И так уже о Бебе болтают всякие глупости. Вчера, например, заезжали дамы Лурти, как бы случайно. Ты знаешь Лоране Лурти, жену пивовара?
Смутно. Он знал всех в городе, но некоторые были для него просто силуэтами. А эта, кажется, полная женщина со скошенным подбородком.
— Мы встречались в Гутт де Лэ. Она что-то хотела спросить у меня насчет книги. И как бы случайно привезла с собой малышку Виллар, племянницу мосье Бонифаса. Я приняла их здесь, в саду, и вынуждена была подать им чай. У меня больше нет сухих пирожных.
«Кстати, об этой, бедняжке Бебе… Потом вздохи, намеки… Кажется, мосье Бонифас послал свою племянницу сюда для того, чтобы узнать, что мы думаем. Своего рода маленький заговор…
„А некоторые, — вы знаете какие у нас языки! — утверждают что у неё еще из Турции была привычка с одной из своих подруг принимать наркотики…“
— Конечно же, намек на Мими Ламбер! Представляешь! Когда мы вернулись во Францию, Бебе было шестнадцать лет, и оказывается, она уже была наркоманкой!
Несмотря на поднявшийся в обществе шум, тебе надо положить конец этой оргии. Что они еще рассказывали? Ах, да… Доминик, аптекарь, издающий маленькую еженедельную газету. Так вот, он заявляет, что готовит убийственную статью для городской буржуазии, чтобы они были осторожны. Ты меня слушаешь?
Франсуа больше не слушал. Ему стало грустно. В больнице он как бы глотнул спокойствия и нежности. Франсуа вспомнил свою белоснежную кровать, сестру Адони и ее привычку держать руки на животе, тенистый двор и голубоватые силуэты стариков, которые передвигались медленными шагами. Едва покинув больницу, он уже скучал по ней.
— Дети до сих пор не возвращаются, — машинально повернувшись к ограде, заметил он.
— Еще не время.
Был полдень. Была бы здесь Бебе, дети уже сидели бы за столом. Но с присутствием Жанны, все порядки в доме изменились.
— Куда ты, Франсуа?
— Поднимусь на минутку.
Он чуть не сказал:
— Я к Бебе.
А ведь на самом деле так и было. Ему было необходимо пообщаться не только с этой толстухой. Уже в столовой, где по-прежнему царил полумрак, пахло созревшими фруктами, разве не чувствовался тот порядок и то спокойствие, которые установила здесь Бебе?
Да, это она обустраивала и создавала этот дом. Светлые, в пастельных тонах комнаты. Эти, будто пронизанные солнцем, занавески из тонкого шелка.
Во всем чувствовались присущие ей хрупкость, воздушность и невесомость.
Между тем периодом на набережной Таннер, когда она модернизировала отцовский дом, и тем, который можно назвать периодом Мими Ламбер, прошло три года. Это было время, которое он помнил наиболее отчетливо.
Франсуа находился в полном расцвете сил. Все успехи в его делах относятся к тому периоду. Он много ездил, один и с Феликсом. Нужно было решать массу вопросов. Он шел прямо вперед, не колеблясь, чувствуя, что все ему удастся; и ему действительно все удавалось.
Разве Бебе не должна была быть довольной? Когда возвращался, он находил ее вместе с матерью или сестрой. Он обнимал ее. Все было хорошо. Но разве она не говорила, что хотела бы быть своему мужу товарищем? У него было мало времени, чтобы заниматься ею, и, когда он находил ее задумчивой, считал, что такое настроение у неё из-за состояния здоровья.
— Мне хотелось бы спросить тебя, Франсуа.
Они только что приобрели Шатеньрэ и там начались работы.
— Как ты относишься к тому, что теперь у нас полнится ребенок?
Он немного нахмурил брови. Не ожидал такого вопроса, а тем более постав ленного так хладнокровно, почти по- деловому.
— Ты хочешь ребенка?
— Это доставило бы мне удовольствие.
— Ну, в таком случае…
Подумав, он остался доволен. У Бебе будет занятие. Она станет менее одинока во время его многочисленных поездок.
Позже, уже беременная, она выглядела бледнее обычного, и с утра до вечера руководила работами в Шатеньрэ. Он считал себя обязанным привозить ей конфеты и цветы. Когда же осенью были закончены три комнаты, она настояла на том чтобы провести здесь зиму.
— Мосье, все готово.
Он вздрогнул. Это Марта, открыв дверь, увидела его сидящим на кровати жены.
— Жак вернулся?
— Все уже за столом.
Его сын не встал, но с определенным любопытством посмотрел на него, подставил щеку для поцелуя, а сам только слегка коснулся губами отцовского уха. Дети Жанны тоже были здесь.
— Поздоровайтесь с дядюшкой.
— Здравствуйте, дядюшка.
Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть легкое волнение. Потом сел напротив сына. Наклоняясь к лицу Жака, он испытывал странное ощущение, в течение какой-то секунды подумал, что наклоняется к Бебе — у сына была та же бледность, такая же кожа и какая-то отрешенность от внешнего мира.
Почему в течении нескольких лет, говоря о мальчике, он произносил без всякого намерения: „твой сын“?
Он ведь из-за того своеобразного длинного носа, характерного для всех Донжей, который придавал лицу мальчика какую-то дисгармонию, не мог отрицать, что это его сын.
Глядя на него, можно было подумать, что мужчина не имеет никакого отношения к его происхождению. Это был сын женщины со всей ее грациозностью, слабостью и манерой уходить в себя.
Жак смотрел на отца, как на чужого человека. Ему приходилось встречаться с ним в саду или гараже, но только для того, чтобы найти удочку или починить игрушку. Никогда никакого душевного контакта. Никогда этой интимной теплоты и доверия, которые существовали между ним и матерью.
Было ли так потому, что он им мало интересовался? По своему характеру, он не любил слабых, точнее, не интересовался ими, проходил мимо не обращая внимания и больше играл с непоседливыми детьми своего брата, чем с собственным сыном.
— Ешь, Жак, не слишком убедительно прошептала Жанна. — Знаешь, мама не была бы довольна твоим поведением.
Ребенок бросил на нее мрачный взгляд, посмотрел на отца, потом с отвращением стал есть.
— Куда ты, Франсуа?
Из-за стола он поднялся до окончания трапезы и направился к лестнице. Его охватило какое-то болезненное нетерпение, от которого задрожали пальцы. Ему как маньяку, опять нужно было побыть одному, искать Бебе и чувствовать ее рядом.
Как он мог не понять? Он ходил по квартире и уже был готов, как вдовец, открыть шкаф, трогать и целовать платья жены.
