Полковник забыл: нельзя одновременно драться и думать.

Азамат выбил меч из рук Антошина и уже замахнулся, чтобы отсечь ему голову.

Антошин поднял правую руку и произнес совершенно спокойно:

– Ты, зверь, поднимаешь меч на хозяина леса?

Азамат застыл, потрясенный тем, что это существо умеет говорить на его языке.

– Эта добыча – моя, – проговорил Антошин, показав на пленников, и повторил, не столько для Азамата, сколько для собственного успокоения: – Моя! Пошел вон!

Азамат вертел головой, явно соображая, что надо делать.

И тут подал голос Тутай.

Не отпуская рук от черного, словно закопченного лица, он прошептал, плача:

– Уйдем отсюда, Азамат! Это хозяин леса. Ты видел: он умеет повелевать огнем. Звери боятся огня. Они не могут драться с тем, кому подчиняется огонь.

Антошин пытался смотреть победно.

Но Азамат был воин, он не мог уйти с поля боя побежденным.

Антошин понимал, что в этом человеке сейчас борются страх перед неведомым лесным хозяином и привычка воина убивать врага, каким бы странным он ни казался.

Привычка сильнее всего в человеке. Даже сильнее страха.

Подумав не больше секунды, Азамат снова поднял свой меч. Не так решительно, как в начале битвы, но поднял.

Антошин посмотрел на мужчину-пленника. Глаза его были закрыты, лицо побелело: он потерял слишком много крови.

Надо было заканчивать эту историю, и как можно быстрее.

И тогда Антошин сделал то, что сам объяснить никогда бы не смог.

Полковник упал на колени и завыл – страшно, чудовищно, по-волчьи. Весь свой страх, все свое нежелание шататься по этой дикой земле, всю свою тоску по невоплотившейся Ирэне и по жизни, которая тоже не воплотилась до конца, вложил он в этот полузвериный-получеловеческий вой-плач.

Затихли птицы, напуганные непонятными и жуткими звуками. И даже ветер от удивления, казалось, перестал шелестеть кронами деревьев.

Азамат открыл рот и опустил меч.

В его глазах Антошин увидел панику и понял, что победил.

Тутай рыдал уже во весь голос.

– Не трогай его! – сквозь слезы умолял он. – Ты что, не видишь, что он зверь?! Он даже страшнее зверя!

Тутай встал, шатаясь. Он ничего не видел. Он хотел одного: исчезнуть, чтобы не слышать этот ужасный, не человеческий, но и не звериный вой.

Азамат убрал меч, подхватил Тутая под локоть.

И уже через мгновение обры исчезли в чаще леса.

Стараясь не смотреть на женское тело, Антошин подошел к мальчику, в глазах которого читался только ужас.

Антошин хотел бы говорить ласково, но после воя в горле рождался только глухой хрип:

– Не бойся меня. Я – свой. Я – друг.

– Ты знаешь и наш язык тоже? – удивился мальчик.

Антошин попытался улыбнуться:

– Говорю же тебе: я свой.

Полковник схватил меч и разрубил веревки, которыми парень был привязан к дереву. Потом освободил мужчину, положил на траву, разодрал его рубаху, чтобы перевязать рану.

Рана оказалась довольно глубокой, и пленник потерял слишком много крови.

«Скорей всего, он не выживет, – понял Антошин. – Черт возьми, мальчишка лишился обоих родителей!»

Антошин был слишком занят пленником, к тому же он не ждал от спасенного ничего плохого. И потому не заметил, как мальчик нашел толстую палку, подкрался сзади и изо всей силы ударил полковника по голове.

Последнее, что услышал Антошин, были слова:

– Еще неизвестно, Леший, кто из нас чья добыча… Еще неизвестно…

Черная пелена накрыла полковника, и он потерял сознание.

Антошин открыл глаза и осмотрелся.

Теми же самыми веревками, которыми были привязаны пленники, теперь к тому же самому дереву привязали полковника. Причем так крепко, что дышать было практически невозможно.

Явно ему еще пару раз дали по голове: ныла она нестерпимо.

Антошин не попросил – потребовал:

– Развяжи меня!

Парень не обратил на его слова никакого внимания: он хоронил погибших родителей. Пока полковник приходил в себя, мальчишка успел сложить два погребальных костра. Лицо мальчика не выражало ни скорби, ни печали. Это было лицо человека, занятого важным и серьезным делом.

Антошин попробовал говорить вежливей:

– Пожалуйста, развяжи меня. Неужели ты не видишь, что я – друг?

Парень не слышал его: он сосредоточенно тер о сухую палку длинный обрывок веревки.

Антошин не сразу понял, что таким образом мальчишка добывает огонь.

Но зачем?

Угли от костра обров, который, судя по всему, загасил мальчишка, еще не остыли, и их вполне можно было раздуть.

– Там же есть огонь, – начал было полковник, подбородком показывая на угли.

Но тут же осекся.

Разве не очевидно, что от огня, который разожгли убийцы, нельзя поджигать погребальный костер для их жертв?

Антошин не сразу догадался об этом. Но парень, видимо, это знал.

Мальчик не спеша поджег один погребальный костер, затем – другой. Он стоял между двумя кострами и говорил что-то очень тихо, почти шепотом…

Антошин прислушался.

– Я не умею, – шептал мальчик, – я не знаю, как надо. Прости меня, Сваро́г. Я один. Я не знаю обрядов. Да кабы и знал, что я могу, неумелый и непосвященный? Могу я только просить. Я прошу тебя, Сварожич, сын Сварога, пусть души моих родителей в Вырии не забывают про меня. Я так боюсь, что мы встретимся потом, а они меня не узнают… Я так боюсь этого!

Только сейчас – впервые – полковник увидел слезы на глазах мальчишки.

Запах паленого мяса становился все более нестерпимым. Антошина непременно стошнило бы, но желудок его был уже абсолютно пуст.

«Два раза подряд вырвать не может даже в этом безумном крае», – подумал полковник.

Эта простая мысль почему-то успокоила.

Погребальные костры догорели. Мальчик снял рубаху. Мечом разрезал ее на две части.

В одну аккуратно собрал прах матери, в другую – отца. Потом все тем же мечом вырыл две довольно глубокие ямы и похоронил в них прах.

При этом он постоянно что-то говорил, вскрикивал, совершал непонятные движения…

Антошин чувствовал, что силы оставляют его. Тело одеревенело, дышать становилось все трудней. Полковник совершенно не представлял, как будет выпутываться из этой ситуации. Печальную неясность будущего Николай Васильевич Антошин ненавидел больше всего на свете.

Наконец похоронный обряд был закончен.

Мальчик положил на могилы еловые ветки, трижды поклонился и только после этого повернулся к полковнику.

Лишь одно смог прочитать Антошин в его взгляде – неприкрытую ненависть.

– Послушай… – начал полковник. – Ты же разумный мальчик. Подумай сам: ведь это я тебя спас. Я. Ну, ты вспомни, как все было… Если бы не я, ты бы… Ты бы сейчас где был? Сам подумай.

Мальчик взял меч и два раза, как бы тренируясь, прочертил им круги по воздуху. Он не слышал и не видел полковника.

«С медведем можно договориться. С хозяином леса Боровым. Даже с чудищем каким-нибудь. Обра можно напугать, и он сделает то, что тебе нужно. Но с ребенком, на глазах которого только что погибли родители, договориться не удастся никогда», – понял Антошин.

Ну и что делать в такой ситуации? Не молчать же в ожидании, пока тебе отрубят голову?

– Вот ты меня сейчас убьешь, – прошептал Антошин: сил на то, чтобы говорить громко, уже не осталось. – Голову отрубишь… Хорошо. Пожалуйста. Но знай, что я всю жизнь буду к тебе приходить во сне. Потому что те, кого невинно убили, обязательно приходят во сне к своим убийцам.

Мальчик внимательно посмотрел на полковника и произнес тихо:

– Странно… Ты немолодой вроде, а не понимаешь совсем простых вещей. Невинного убить нельзя. Если убили, значит, боги решили отнять жизнь. Значит, есть вина у человека.

Обрадовавшись, что парень заговорил, Антошин затараторил:

– А родители твои, родители, они что – тоже виноваты?

– Не тебе судить! – крикнул мальчик, а потом прошептал в сторону: – Деревню не защитили, сестер не уберегли… Невинные не погибают.