И она взяла с дивана спавшего там кота. В жизни я не видывал таких огромных и гладких котов.

— Правда, хорош?

— Да что тут хорошего? — не смог я покривить душой. — Разлопавшийся кошачий буржуй, вот и все тут.

— Ну нет! Вы измените о нем свое мнение, когда станете бы­вать у нас. Это такая умница, что не уступит гофмановскому коту Мурру. Только что не говорит. Обратите внимание, как он на вас смотрит: видите, видите? Он понял, что вы отозвались о нем нелестно, и платит вам той же монетой.

Действительно, на морде у Васеньки было написано снисходи­тельное презрение. Забегая вперед скажу, что я так и не полюбил его, хоть и хотелось этого хозяйке, отношения у нас с котом, как го­ворится, не сложились, но об этом потом, потом, а сейчас и Любови Федоровне и мне надо было спешить по своим делам.

— Ну вот, теперь, надеюсь, вы дорожку к нам запомнили,— говорит она мне.— Теперь уж начнете к нам захаживать.

— Обязательно. Боюсь, как бы только не зачастил...

Если бы я жил в средние века и был бы художником, то свое «святое семейство» писал бы только с них, Копыловых-Барановских. Это и в самом деле была идеальная семья, тихая, добрая, живущая в любви и уважении друг к другу. Когда ни зайдешь к ним, а захо­дил я частенько, у них тишина и лад, каждый занят своим делом. Любовь Федоровну чаще всего я заставал за книгой.

— А, дядя Федя! — приветствовала она меня.— Милости прошу к нашему шалашу. Садитесь вот сюда, поближе ко мне, я чтой-то глуховата становлюсь.

И начинался у нас разговор, то есть говорила большей частью Любовь Федоровна, я же только слушал, А послушать было что. И вела она беседу как-то по-своему, вдумчиво, мило. Голос у нее был тихий, она немножко, словно малый ребенок, шепелявила. О чем же шли у нас речи? О чем Любовь Федоровна рассказывала мне? Ну вот для примера хотя бы такой ее рассказ.

Она сидит на старом диванчике, поджав под себя ноги, рядом с ней этот отвратительный Васенька, я пристроился на низкой табу­ретке против них, внимательно слушаю.

— Это хорошо, дядя Федя, что у вас есть кое-какая начитан­ность, что вы любите классику. Но писатель должен читать не только великих, но и других авторов. И не только художественную литера­туру. Это необходимо каждому, кто и сам хочет что-то сказать лю­дям. Ну вот, например, знаете ли вы кого-либо из символистов, ак­меистов, футуристов? Думаю, не знаете, не читали никого из них. А ведь и они кое-что сделали полезное. в развитии поэтического языка, формы. Я уж не говорю о таких мастерах, как Александр Блок, Валерий Брюсов, Андрей Белый. А вот слыхали ли вы о такой поэтессе, как Любовь Столица? Нет, вы о ней ничего не слыхали и ничего из ее стихов не читали.

Большей частью Любовь Федоровна потчевала меня рассказами о поэтах, а мне-то хотелось послушать о прозаиках. Но мне и это было интересно, я уже слышал на лекциях в Брюсовском, что тот не писатель, в чьей прозе нет поэзии.

— А вот, представьте, эту вашу Любовь Столицу я как раз и читал, одно ее стихотворение даже и сейчас помню:

Гукают птахи на ветках,

Девки прячут орехи под спуд.

Любовь Федоровна страшно удивилась.

— Да, это ее строки. Но почему именно они запомнились вам?

Что было ответить на это? Сказать, что они мне показались смешными, хотя и звучными? Не хотел обидеть хозяйку, я ведь знал, что она дружила с этой Столицей. Сказал только, что запомнились, и все тут.

— А где ж вы в своей деревушке нашли ее стихи?

Ответил, что в каком-то из журналов. Брал их в семье лесниче­го, они выписывали, читали, потом выбрасывали, а ихний кучер под­бирал, вот у него я и выпрашивал некоторые номера.

— Наверное, вам попал в руки альманах «Золотое руно», Люба сама его издавала. Она была женой состоятельного человека, инженера-путейца. Деревню очень любила и стихи писала большей частью на сельские темы. И она не только альманах издавала под этим названием, но и вечера «Золотое руно» проводила в своей квартире раз в год, я всегда на них бывала. Ах, дядя Федя, какие это были чудес­ные вечера! На них приглашались лучшие поэты, прозаики, худож­ники, музыканты, артисты. В большом зале накрывался стол, ужин был роскошный, у столовых приборов перед каждым гостем лежал листок с приветственными стихами, написанными хозяйкой. А когда приглашенные входили в зал, на голову каждому две девушки наде­вали лавровый венок... Вы улыбаетесь, но мне тогда это не казалось смешным, да и теперь не кажется. Почему не увенчать лаврами того, кто это заслужил? Мы ведь частенько театрализуем в жизни, только не замечаем этого, играем роли приглушенно, тускло. А Любовь Сто­лица любила театр и была открыта, ярка. Кто приходил на вечера? Многие, всех не перечтешь. Иван Бунин, Валерий Брюсов, Сергей Го­родецкий и многие, многие другие. Писатели должны были что-то прочесть свое, музыканты — исполнить самое любимое, певцы — спеть. И все читали, все исполняли, все пели за исключением одного человека — Бунина. Никогда, ни на одном «Золотом руне» он не про­чел ни стихотворения своего, ни рассказа, его стихи исполняли чте­цы, актеры.

— Почему же не сам? — спрашиваю я.

— Не знаю. Думаю, из-за гордости непомерной. Да и многие так полагали, а там как знать. Чужая душа — потемки.

«А может, он был стеснительный? Может, это особая взыска­тельность художника?» — думаю я про себя, а Любовь Федоровна рассказывает и рассказывает, и мы не замечаем, как летит время.

Но если я сдружился с ними, то с любимчиком ихним, этим тре­клятым Васенькой, началась у меня война. Дело в том, что на тре­тьем этаже жило, кроме меня, еще семей тридцать, и у некоторых тоже были коты и кошки. И вот когда у какой из кошек начиналось «кружение сердца», то Васенька был тут как тут. Уму непостижимо, как ему удавалось проникнуть в наш коридор. Ведь дверь закрыва­лась плотно, да и ходила на пружине, но вот проникал. Наши-то коты тоже были начеку, у них и меж собой шло соперничество, а тут на тебе, этот боров толстый является. Ну, тут начинался знаменитый кошачий концерт, причем рулады выводил всегда слабейший, силь­ный же наступал молча — и неизбежная схватка!

Я в ужасе вскакивал среди ночи, выбегал в коридор, швырял в этот визжащий клубок чем попало, коты разлетались, затаивались, а утром ко мне в дверь стучался дядя Коля:

— Не видели ли вы где нашего Васеньку? Пропал где-то наш Васенька, не ночевал дома.

— Хоть бы он совсем пропал! - отвечал я ему.— Опять он мне спать не давал, всю ночь дрался с нашими котами.

Каким-то образом дядя Коля быстро находил его, брал на руки и начинал приговаривать:

— Ах, дурачок ты, дурачок! Ну зачем ты сюда ходишь, а? Тут народ нехороший, смотри, как они тебе носик оцарапали.

Не видал он его противников, с теми, возможно, и похуже было: ведь Васенька был среди них тяжеловес. И вдруг пропал, исчез бес­следно. Тетя Люба плачет, тетя Ира тоже, дядя Коля ходит грустный. Я даже перестал их навещать, понимал, что им теперь не до разгово­ров со мной. Потом, этак через неделю, встречаю Любовь Федоровну всю сияющую.

— Ах, дядя Федя! Как я рада, что встретила вас! Хотела уж Николая Ивановича своего за вами посылать. Приходите сегодня к нам на вечер обязательно, обязательно!

— Что же это такое случилось у вас?

— А вот я вам и не скажу. Придете — узнаете. До вечера! При­оденьтесь немного, у нас будет большое общество.

«Неужто тетю Иру за кого посватали? — подумал я.— Так это ма­ловероятно».

И вот вечером принаряженный, одетый в первый в моей жизни костюм, сшитый в кредит, сижу у Копыловых-Барановских. Обще­ство действительно большое, человек до сорока, да все настоящие москвичи, не то что мы, понаехавшие из деревень. И стол сервирован красиво, сверкает на нем настоящий хрусталь, стопки, рюмки, фуже­ры, в графинах искрятся мадера и портвейн — они в тот год только появляться начали, я их в жизни не пробовал, только названия знал по романам. И как все сели, Любовь Федоровна встала, подняла кро­шечную рюмочку и начала свою речь: