— Есть,— отвечаю я ей.

— Ну, счастливого вам пути!

А денег на трамвай у меня как раз и не было, направился я пехом. В те годы, особенно когда отъелся в деревне, отмахать кило­метров восемь—десять было для меня сущие пустяки.

Мне уже подошло к двадцати шести, повидал всякое, работал в крестьянстве и на заводе, был на военной службе, жил в казармах, палатках, бараках и балаганах в шуме и гаме. Но такого, что я уви­дел, войдя в ворота Центрального приемника для беспризорных, мне и во сне не снилось. Это был муравейник, да еще какой, всем мура­вейникам муравейник!

Он занимал целый квартал, в нем насчитывалось одиннадцать корпусов разной величины. До революции это была богадельня «По­кровская община», где доживали свой век одинокие старухи. Потом сюда взяли голодающих Поволжья, некоторых я еще застал. В одном окне главного корпуса увидел на подоконнике двоих малышей-татарчат. Они сидели рядом, с тоской смотрели куда-то вдаль и пели свою родную татарскую песенку. О чем говорилось в ней, я не мог уловить, понятны были лишь некоторые слова: «солдат», «пароход». А по двору уже носились новые хозяева, беспризорники.

Вся детвора тут была разбита на десять отделений, всего содер­жалось около двух тысяч детей, сюда они поступали с вокзалов, рынков, с поездов, приводила их большей частью милиция, здесь они должны были пробыть месяца три, пройти «первичную обработку», но некоторые заживались по году и больше. И самым трудным от­делением считалось второе, где были подростки до шестнадцати лет, прошедшие огонь и воду. Попадались среди них ребятки и на два-три года постарше, даже и «женатики», успевшие семью завести. А педагогов в штате было сотни полторы, к ним должен был присоеди­ниться и я, да никак не мог отыскать завпеда, заместителя заведую­щего приемником педагогической части.

— Вы ищете дядю Мишу Нерославского? — выручил меня нако­нец. один верзила-беспризорник. — Так он в третьем отделении. Обед ребятам раздает.

— Завпед раздает обед? — удивился я.

— А чего? Воспитательница заболела, а туда сегодня новеньких подсыпали, тете Соне одной не управиться, вот он и пошел.

— Где же это третье отделение?

— Да вот он, корпус. Как взойдешь по лестнице, то сворачивай по коридору. Там и услышишь, где обед.

Я поднялся, куда он указал, и действительно «услышал», где идет обед. Завпед раздавал миски новичкам, следил, чтобы их не об­делили старожилы, кричал на кого-то. Был он, как оказалось, сту­дентом, учился на четвертом курсе медфака Второго МГУ, да еще руко­водил всей педчастью. И, видать, работа с учебой измотали парня, худ был чрезвычайно, волосы взъерошенные.

— Вы заведующий? — спрашиваю у него, подойдя вплотную, иначе бы он не услышал меня.

— Ну я. В чем дело?

Молниеносно пробежал глазами мою бумагу из моно и говорит:

— Работы не боишься?

— Нет.

— Тогда пошли.

Он повел меня к длинному деревянному зданию, выкрашенному когда-то в желтый цвет, с несколькими входами по всей длине. Это был знаменитый «желтый барак», в котором происходили удиви­тельные, а то и уголовные истории. Ночами там и крупная картеж­ная игра шла. Но узнал я об этом позже, поработав порядком.

А тогда в бараке завпед постучался в одну из дверей, первую по коридору налево, нам ответили: «Можно» — и мы очутились в неболь­шой комнатушке. В углу что-то стряпала на столе худенькая женщи­на с длиннющей косой, на кровати полулежал и читал книгу человек с черной, как смоль, бородой и такими же волосами, тор­чавшими, словно иглы на спине у дикобраза. Ну, тут и гадать было нечего: муж и жена.

— Леша, вот тебе новый воспитатель,— объявил завпед. — Ра­боты, говорит, не боится. Возьмешь в свое отделение?

— Почему не взять? Возьму.

— Ну вот и потолкуй с ним, а я побежал.

Завпед исчез, мы остались в комнате.

— Ну давай знакомиться,— говорит бородач. — Ты кто?

Я назвал себя.

— А меня зовут Алексеем, отца звали Венедиктом, фамилия на­ша Кожевниковы. А это жена моя, Наталья Прокофьевна, прошу лю­бить и жаловать. Ты из каких краев?

— Из Брянской губернии,— отвечаю.

— А я из Вятской. Учитель?

— Да, учительствовал в родной деревне.

— А зачем сюда приехал?

— Хочу стать писателем, я уже поступил в институт.

— В Брюсовский?

— Откуда знаешь?

— Я тоже там числюсь, но на лекции езжу не на все: времени нет. Стихи или прозу пишешь?

— Прозу.

— Ну, выходит, мы с тобой полные кунаки. Давай, брат, помо­гать друт другу. Дорожка эта, я уже понял, зело трудная.

И начался у нас разговор.

Так вошел в мою жизнь (а я в его) известный теперь писатель Алексей Венедиктович Кожевников, автор многих книг.

Закружила меня московская жизнь. Днём крутился с ребятами, вечерами — на лекции в ВАХИ или на творческие вечера в какую-либо из литературных групп. Ходил по старой памяти к «крестьянским», потом вместе с Кожевниковым стал все чаще посещать «Кузницу», но об этом я еще расскажу, а сейчас надо вспомнить о женщине, с которой мне наказано было познакомиться.

Я не сразу нашел ее, нет, далеко не сразу. Окунувшись в этот котел кипящий, в работу с беспризорниками, даже и забыл про на­каз, и, возможно, наше знакомство так бы и не состоялось, но бегу я однажды по двору и вдруг вижу: дорогу мне преграждает неболь­шого роста пухлая женщина в сером вязаном платке и поношенном ватнике.

— Дядя Федя? — спрашивает она меня.

У нас в приемнике дети называли педагогов дядями и тетя­ми, ну и мы друг друга так величали.

— Да, я дядя Федя — отвечаю ей.

— А я тетя Люба. Вам Елена Ивановна говорила, что в приемни­ке есть Копылова-Барановская, с которой вы обязательно должны познакомиться?

— Да, конечно. Говорила.

— Ну вот и давайте знакомиться: я и есть эта самая Любовь Федоровна. Заходите как-нибудь к нам вечерком, живем мы в седь­мом корпусе, как раз над приемным покоем.

— Хорошо, спасибо, непременно зайду.

А сам смотрю на нее во все глаза. «Ах, какая же она некраси­вая! — думаю я. — Лицо пергаментное, под глазами мешки, нос на картошку похож...» И в то же время исходило от нее обаяние, чело­вечность, и голос был хорош — тихий, женственный, задушевйый.

— Так приходите же, не обманите, — повторяла она.— Завтра или послезавтра. Мы вам будем рады.

— Обязательно приду!

И не пришел. Ни завтра, ни послезавтра. Заблудился, что называется, в трех соснах. Дело в том, что этот седьмой корпус, внешне похожий на заводской цех, внутри был распланирован неле­по. Сколько ни ходил туда, не нашел я Копыловых-Барановских. И снова Любовь Федоровна встретила меня во дворе:

— Дядя Федя, как не стыдно? Обещали прийти и не пришли.

— Так ведь я искал, тетя Люба, да не нашел. Обе двери запер­ты, как ни стучал, никто не отозвался.

— Ах ты господи! — всплеснула она руками. — К нам вход не со второго этажа, а пониже, с лестницы. Забыла вам о том сказать. Идемте-ка сейчас, покажу, как к нам проходить.

Она не только вход мне показала чуть ли не потайной, в самом углу лестницы, но и в комнату на минутку пригласила, чтобы я знал, где мне придется с хозяевами разговоры разговаривать. После-то оказалось, что беседы всегда происходили между мною и Любовью Федоровной. Дядя Коля, супруг ее, сидел в стороне и щелкал на сче­тах: он работал в каком-то тресте счетоводом и часто брал работу на дом. А тетя Ира, ее сестра, тоже работавшая у нас воспитательни­цей, всегда хлопотала у примуса в хозяйственном углу.

Меня поразили не только огромные размеры комнаты (метров о сорока квадратных), но и ковры на диванах, на стенах, на полу. Правда, ковры были старые, потертые и как ни много их было, а все­го пола укрыть не могли, пол же был цементный, с прогибом посре­дине. Еще бросилось в глаза обилие картин, главным образом порт­ретов хозяйки, писанных маслом в декадентской манере, о чем я высказался вслух.

— Да, это работа моих друзей-декадентов,— подтвердила Лю­бовь Федоровна. — Я ведь и сама писала стихи в том же духе. И так как всегда была нехороша собой, то меня в нашем кружке называли декадентской мадонной. Но это потом, потом, а сейчас я только быстренько познакомлю вас с нашим общим любимцем, очарова­тельным Васенькой. Вот он, полюбите и вы его.