После того, как Пожарский произнес имя Тимофея Витовтова, его глаза встретились с глазами Чер- касского. Они были снулыми, ибо Дмитрий Мамстрюкович не жаждал видеть во главе Монастырского приказа Витовтова, который, стараниями Прокофия Ляпунова получил чин думного дьяка в первом ополчении. Черкасский же, находясь в подмосковных таборах и являясь сподручником Заруцкого и Трубецкого, довольно прохладно отнесся к выдвижению в думные чины Витовтова. Ведал его еще по Москве: тот хулил Черкасского и других знатных бояр, признавших Самозванца. А сего тщеславный князь не мог дьяку простить. Ныне же и вовсе Тимошка вознесется: Монастырский приказ — богатейший приказ Руси, ибо в его ведении находятся богатые обители. Большинство монастырей не пострадали даже в Смутные годы. Один Соловецкий монастырь посулил выделить Земскому Собору пять тысяч рублей. Огромные деньги потекут через руки Тимошки Витовтова.

Еще до Совета Пожарский, ведая об отношении Черкасского к Витовтову, переговорил с князем в Воеводской избе. Разговор был длительным и тяжелым. Дмитрий Михайлович упирал на исключительную грамотность дьяка, живой ум и честность, за что тот и снискал уважение среди ратных людей первого ополчения. Черкасский — на худородство дьяка, которого едва ли будут слушать прижимистые архимандриты и игумены.

Разговор заходил в тупик, оба не намеревались отступать от своих суждений. И все же Дмитрий Михайлович нашел мостик к обоюдному соглашению.

— Давай так уложим, Дмитрий Мастрюкович. Ежели в течение месяца Тимофей Витовтов не раздобудет монастырских денег для ополчения, то выставляй на Совет своего дьяка.

Черкасский перестал упираться и дал добро, и все же на Совете глаза его оставались смурыми.

— Судным приказом, — продолжал Дмитрий Михайлович, — ведать дьяку Михаилу Аксенову, Денежным двором — дьяку Никите Сухотину.

Денежный двор посоветовал учредить в Ярославле Надей Светешников, который со временем стал чуть ли не правой рукой Минина. Кузьме Захарычу поглянулся бескорыстный и рассудительный купец. Он внес самый большой вклад в ополчение, а затем стал одним из надежных собирателей земской казны, которую везли из многих городов, и не только деньгами, но и золотыми вещами.

— А что если золото переплавлять и свою монету чеканить, Кузьма Захарыч?

Минин сразу же оценил толковое предложение Светешникова. Будет своя монета — будет и жалованье служилым людям.

— Зело разумное дело, Надей Епифаныч. А мастера найдутся?

— Ярославль, слава Богу, мастерами не обижен. Сам до них дойду.

Пожарский откровенно порадовался замыслу Светешникова и Минина.

— Денежный двор в Ярославле? Да то ж наше спасение!

Уже к середине мая золотые полушки, копейки и алтыны с изображением Ярославля и Георгия Победоносца стали поступать в казну Совета. Правда, без государева лика, но золото и без лика — золото.

В дни Ярославского стояния Минин и Пожарский учредили и новый герб.

— Начиная с Гришки Отрепьева, самозванцы неизменно выступали под стягами с двуглавым орлом. Непристойно нам ходить под такими воровскими знаменами. Не присуще ли нам вместо орла льва изобразить? — предложил Дмитрий Михайлович.

Подумали на Совете и на том порешили. Опричь того, утвердили земские печати. Большую — с двумя стоящими львами, меньшую дворцовую — с одним львом.

Ярославскому Совету пришлось взять на себя и выполнение посольских, зарубежных дел, и тогда Пожарский заказал себе печатку с собственным гербом. Его украшали два льва, которые поддерживали геральдический щит с изображением ворона, клюющего вражью голову. Под щитом был помещен поверженный издыхающий дракон. По краю — подпись: «Стольник и воевода, и князь Дмитрий Михайлович Пожарский Стародубский». Глава Земского правительства, дабы оградить себя от упреков в худородстве со стороны бояр, вспомнил о родовом прозвище своих далеких предков — удельных князей Стародубских.

Князь Дмитрий Черкасский исходил черной завистью: отныне все посольские грамоты шли с печаткой Пожарского, будто князя великого. Ха! Давно ли Митька из стряпчих выбился? Целых семь лет на Постельном крыльце государева дворца с бердышом стоял. Семь лет! Он же, Дмитрий Черкасский, всего полгода прислуживал царю, и уже в пятнадцать лет получил чин стольника, а спустя несколько лет — окольничего и боярина. Митьке же за два десятка лет перевалило, а он все, как недоросль, пребывал в стряпчих. Смех! Лишь Борис Годунов его в стольники вывел, да так и застрял Митька в оном чине. Двенадцатый год — ни с места. Ныне же свой захудалый род удельным князем Стародубским прикрыл. Но когда сие было? При Дмитрии Донском. Но и века не прошло, как от удела остались рожки да ножки. Наследники Андрея Стародубского вконец растащили древнее родовое княжество. Не смогли ужиться в ладу братья Пожарские, а посему и царю не угодили. У Федьки Немого Иван Грозный вотчины отобрал, а самого в Басурманскую слободку под Свияжск упек, а потом вернул и в Ливонию отправил, но Федька так и не дослужился до воеводского чина. Далеко свинье до коня… Митька же родился от Марии Берсеневой. Ну, уж и подыскал родитель невесту. Прадед-то, Иван Берсень, великим умом не отличался, коль по дурости своей Василию Третьему перечил. Вот и отрубил ему великий князь голову на льду Москвы-реки. И Митька не без норова. Этаким государем себя возомнил. Личную печатку изготовил, дабы перед заморскими царями и королями покрасоваться.

Зело негодовал на Дмитрия Пожарского князь Черкасский! Не ему ли, именитому боярину, владеть таким державным знаком и заправлять посольскими делами?

Тот или иной боярин нет-нет, да и скажет:

— Не по роду Митрию Пожарскому такая честь. Норовит к свейскому королю посольство снарядить.

— Высоко вознесся. Не пора ли тебе, Дмитрий Мамстрюкович, брать бразды в свои руки?

Угодливые речи бояр тешили самолюбие Черкасского, но он неизменно отвечал:

— Пусть пока побоярится. Приспеет и наш срок.

Бояре ведали: князь уповает на воевод, прибывших из многих городов в «Новопрестольную». Люди Черкасского тихой сапой подъезжали к ратным начальным людям и, как бы ненароком, намекали, что родовитый князь Черкасский куда больше подходит на высокое звание воеводы «по избранию всей земли Московского государства». Одни начальные люди прелестные намеки пресекали, другие — отвечали уклончиво, третьи же поддерживали, думая, прежде всего о новых поместьях и вотчинах, которые посыплются на них, ежели не Пожарский, а Черкасский войдет под воеводским стягом в Москву.

Пожарский для таких людей не так уж и знатен, дабы влиять на будущего царя и одаривать землями ополченских дворян. Он честолюбив, но не тщеславен, и никогда в своих речах не говорит о щедрых посулах, больше всего, наседая на патриотическую жилку: Русская земля гибнет, рушатся православные храмы, надо спасать державу от врагов отечества… Спасать-то, спасать, но твердо посули доброе жалованье, чины и службу на прибыльных местах, и не в украинных крепостицах под татарскими стрелами, а в городах, не столь удаленных от Москвы.

Этих «третьих» людей оказалось не столь уж и мало в Ярославском ополчении. Наиболее смелые из них чуть ли не в открытую заявляли: держитесь Черкасского.

Аким Лагун, «глаза и уши ополчения», уже не раз наведывался к Пожарскому, предупреждая его о грозящей опасности, но тот постоянно отвечал:

— Взять за пристава? Ни в коем случае! Пять-шесть десятков дворян не могут нанести порухи многотысячной рати.

— Бывает, и одним камнем много горшков перебьешь. Есть на примете один смоленский дворянчик Иван Доводчиков, верный доброхот Черкасского. В Спасской слободке, что под обителью, народ мутил. Надо-де на Москву идти, а Пожарский к Ярославлю прилип, как банный лист. И чего топчется? Кой прок от Ярославского стояния, чего воевода выжидает? Надо боярина Черкасского воеводой ставить, он живо Москву возьмет.

— И что ярославцы?

— Освистали Доводчикова. Скорый-де поспех — людям на смех. Пожарский рать приумножает. Ему видней, когда на Москву идти. А на бояр надежа плохая. Нагляделись, когда под Борятинским три года сидели. Дрекольем запустили в Доводчикова.