— У тебя такая скульптурная голова, дорогой. Не понимаю, как я раньше этого не замечала.

Она попросила Эву привезти завтра из города альбом для набросков и карандаши и принялась зарисовывать голову Бобби во всех мыслимых ракурсах.

Тем утром, когда она ожидала получить чек, с почтой пришло нечто другое: густо исписанное письмо от адвоката Джорджа. Пришлось прочитать его несколько раз, чтобы добраться до смысла, и тогда ей стало плохо. Оказывается, она нарушила условия соглашения о разводе тем, что увезла Бобби из Нью-Йорка, не поставив в известность Джорджа; соответственно, все выплаты по алиментам приостанавливаются до ее возвращения.

— Да, неприятно, — сказала Эва, когда Алиса показала ей письмо. — Но все-таки, считаю, ты можешь написать Джорджу и все объяснить. Думаю, он пришлет денег, если будет знать, что они нужны тебе для возвращения.

Но Алиса не была в этом уверена. Как она объяснит, чем намерена заняться после возвращения? Целый день и часть следующего она писала и переписывала письмо Джорджу: пыталась заставить почувствовать вину за его поступок и в то же время убедить, что плата за один месяц — это все, что ей требуется для устройства в Нью-Йорке. Но она понимала: даже если получит последний перевод, вряд ли это спасет положение.

— Так мы, что ли, останемся здесь навсегда? — спросил Бобби.

— Нет, дорогой. Мы вернемся домой, как только сможем. А мы сможем; я знаю это наверняка. Нельзя терять веры.

— Терять веры?

— Веры в Бога, дорогой. Разве забыл, чему тебя учили в церкви?

И она повторила по памяти любимые слова из «Книги общей молитвы»: «Боже, который приготовил любящим Тебя блага, кои недоступны разумению человека; исполни наши сердца такою любовью к Тебе, чтобы мы, превыше всего любящие Тебя, обрели обещанное Тобой, кое превосходит все, что можем мы пожелать».

— Да, — ответил он, — понятно, но не значит ли это, что такие блага приготовлены нам на небесах? Когда умрешь?

— Не обязательно. Кроме того, есть другая молитва, где говорится: «Яви милость Твою по молитве нашей покорной». И еще — ох, как же это звучит? Что-то о том, как Бог устраивает все на небе и на земле, а потом говорится: «К Тебе взываем мы: отведи от нас всякое зло и дай нам то, что лучше для нас». Мы не можем всегда знать точно, что Бог желает нам, но знаем, Он желает нам блага. Знаем, Он желает нам найти выход. Вот что означают слова: «Господь — Пастырь мой».

Тем не менее собственная ее вера подверглась мучительному испытанию в эти долгие, тоскливые дни.

Был еще только май, но жара стояла как в августе. Зной мерцающими волнами поднимался над полями, и в доме было как в печке. Шоссе в нескольких сотнях ярдов от дома ремонтировали: рабочие отбойными молотками вскрывали покрытие, весь день стоял грохот и висела густая завеса белой пыли, скрывая даль.

— Жара! — воскликнул как-то днем Оуэн Форбс, выходя из своего кабинета. Алиса и Бобби, которые сидели в разных углах гостиной, читая детективы, привезенные Эвой из местной библиотеки, взглянули на него с опаской. — Господи милосердный, ну и жара, — повторил он, сорвал с себя мокрую рубаху, скомкал и вытер под мышками. Швырнул ее в стоявшую в коридоре корзину с вещами для стирки; потом они услышали, как хлопнула дверца холодильника на кухне, и он снова появился с бутылкой холодного пива в руке. Встал у кресла Бобби перед маленьким электрическим вентилятором, поворачивая его жужжащую верхушку из стороны в сторону. — От проклятой жужжалки никакого проку. Что читаешь, парень?

— Да просто детектив, — ответил Бобби. — Эрла Стенли Гарднера.

— Нравятся такие книги?

— Не знаю. Можно сказать, что нравятся.

— Тебе надо ходить в школу, — сказал Оуэн. — Изучать математику, латинский и историю. Это, конечно, здорово — полгода не ходить в школу из-за переезда в Техас, а? Что ты собираешься делать с ним осенью, Алиса? Запишешь его в здешнюю школу?

Алисе было невыносимо заглядывать так далеко.

— Если мы еще будем здесь, то наверное.

— В каком ты классе? Седьмом?

— Пойду в восьмой.

— Ага, имеешь в виду, пойдешь в восьмой, считая, что седьмой тебе таки зачтут. Я бы на твоем месте не был так самоуверен. Ты увидишь, что в здешних школах учителя не такие дураки, не то что на востоке, в твоей модной частной академии для девчонок.

Он хорошенько приложился к бутылке, рыгнул и, надув щеки, удовлетворенно вздохнул. Утер губы запястьем, потом уронил руку на мохнатое брюхо и медленно почесал его.

Наблюдая за ним, Алиса решила, что никогда не видела столь тучного и неприятного человека. Он был отвратителен в своей обрюзгшей полунаготе, и она содрогнулась, поняв, что ненавидит его. Ненавидит его угрюмую физиономию, ненавидит его потное, бледное обрюзгшее тело, ненавидит, как он ходит по гостиной со своей бутылкой, уставясь на них тяжелым взглядом. Пусть только скажет еще что-нибудь, мысленно поклялась она, пусть только попробует сказать что-нибудь обидное для Бобби, стращать его, и я… я… Она не знала, как ответит ему, но это будет конец. Она больше не намерена терпеть. Она представила, как встанет перед ним лицом к лицу и выложит все, что накипело, — твердо, не выходя из себя, — а потом спокойно велит Бобби собирать чемодан. И не спеша отправится к себе собирать свои вещи, после чего они просто выйдут из дома и зашагают к шоссе. Беда в том, что дальше шоссе воображение ее не вело. В кошельке и доллара не наберется — такси не вызовешь. Куда они пойдут? И далеко ли доберутся пешком, волоча четыре чемодана по страшной жаре?

— Очень хорошо, — пробурчал Оуэн, возвращаясь в свой кабинет. — Хорошо, поступай как знаешь. Сиди в четырех стенах, слоняйся вокруг дома всю жизнь, пусть мозги у тебя сгниют от безделья, превращайся в бабу, если желаешь.

— Ну, хватит, Оуэн, — сказала она, поднимаясь на ноги. — Что вы привязались к нему!

— Он что, сам не может постоять за себя? Почему ты должна отвечать за него?

— Оуэн, пожалуйста. Он ведь еще ребенок.

— И ты собираешься все сделать, чтобы он ребенком и оставался?

Оуэн скрылся в кабинете, захлопнув за собой дверь.

Бобби выглядел расстроенным.

— Не надо было тебе ничего говорить, — негромко упрекнул он ее. — Только еще хуже сделала.

— Но он не имеет права так разговаривать с тобой. Я ему это не позволю.

— Да не обращай ты на него внимания, — отмахнулся Бобби. — Просто не замечай его, когда он в таком состоянии.

— Хорошо, дорогой, прости. Далеко собрался?

— Не знаю. Пойду выйду.

Она смотрела, как он ушел, потом в окно наблюдала, как он бесцельно бродит по двору, сунув руки в карманы и пиная пыльную землю.

Услышав шум машины — это Эва возвращалась домой, — она ушла к себе и закрыла дверь. Она решила не выходить самой на крыльцо для вечерней посиделки; если захотят, могут прийти и позвать. Потом решила, что ответит на приглашение: «Нет, спасибо», когда Эва позовет ее из-за двери присоединиться к ним, и, если Эва спросит: «Что случилось?» — постарается объяснить как можно сдержанней, что Оуэн отвратительно вел себя и она сыта им по горло. «И это не только сегодня, — скажет она. — Он с самого начала, как мы приехали, был совершенно невозможен. Или он будет вести себя как джентльмен, или мы уезжаем. Я это серьезно».

Она сидела в своей комнате, притворяясь, что читает, молча повторяла свою речь и ждала, прислушиваясь к суете на кухне. В конце концов за дверью раздался голос не Эвы, а Бобби:

— Ты придешь на крыльцо?

— Нет, дорогой, не приду. Лучше у себя буду сидеть.

— Почему?

— Не важно почему.

Она и к обеду не вышла бы, да возня Эвы на кухне пробудила в ней голод. Когда она все-таки вышла к столу, то старалась ни с кем не встречаться глазами. Сидела, опустив глаза в тарелку, и молчала, решив только отвечать, если ее о чем-нибудь спросят.

— Алиса? — спросила наконец Эва. — Ты хорошо себя чувствуешь?

Алиса ответила, что чувствует себя прекрасно.