И единственное место, которое пришло ей в голову, единственное в целом мире, был Остин, штат Техас.

Мистер и миссис Оуэн Форбс жили в коричневом одноэтажном домике у шоссе в пяти милях к западу от Остина. Дом стоял на порядочном расстоянии от дороги, одинокий, ни одного дома по соседству — и вообще ничего, кроме выжженных зноем полей вокруг, заброшенного амбарчика да загона для птицы, в котором, поклевывая и кудахча, бродила дюжина кур и пара петухов.

Дом вполне мог бы быть уютным, если бы Оуэн работал, как все нормальные люди: Эва постаралась бы сделать дом прохладным, привлекательным, куда он с удовольствием возвращался бы по вечерам. Но они, так сказать, поменялись ролями: Эва уезжала на работу в больницу, а Оуэн оставался дома и трудился над своей книгой. К тому же дом был недостаточно просторен: негде было развернуться его напряженным мыслям, не хватало пространства для безустанного хождения весь день, а по ночам пропахшие сигаретным дымом комнаты, казалось, сотрясаются от его сдерживаемой энергии.

Места как будто было достаточно, чтобы принять двоих гостей, — свободная комнатка для Алисы, а в кабинете Оуэна кушетка, на которой мог бы спать Бобби, — но на деле все было не так. Когда Эва написала: «Мы всегда сможем на время приютить тебя и Бобби», она не представляла, что Алиса примет ее предложение; потом, когда Алиса позвонила из Нью-Йорка, ничего не оставалось, как сказать «приезжайте». И когда Алиса и Бобби приехали в Остин, всем четверым пришлось постараться, чтобы справиться с затруднительным положением.

Алиса поняла, что дом слишком мал, едва увидела его, хотя попыталась скрыть разочарование за оживленной болтовней с Эвой и Оуэном («Какой прелестный домик!»), когда они свернули с шоссе к дому. Они втроем теснились на переднем сиденье восьмилетней двухдверной машины Оуэна, Бобби сидел сзади среди багажа, и Алиса после поезда целую минуту говорила не переставая, словно отчаянное положение — бездомной беженки без гроша за душой, полностью зависящей от их милосердия, — можно было как-то облегчить только звуком собственного голоса.

— А какой тут у вас прекрасный вид, — сказала она, выбираясь из машины. — Небо кажется таким огромным, это, наверно, и называется открытым пространством.

Пока Оуэн и Бобби выгружали багаж — четыре фибровых чемодана, содержавшие все их пожитки, кроме оставленных на хранение в Нью-Йорке, — она прошла за Эвой в дом осмотреть комнаты, скромно обставленные и оклеенные темными, коричневыми с зеленым, обоями.

— А что, очень мило, — сказала она.

— Может, малость тесновато, — откликнулся Оуэн, — но, надеюсь, устроимся как-нибудь. Ну-ка, парень, заноси мамины сумки в ее комнату, а потом поставим твои вещи вот сюда.

— Вам нужно умыться с дороги, — сказала Эва, — потом, если хотите, разложите вещи и пойдем все на крылечко, выпьем чего-нибудь прохладненького.

Оставшись одна в своей комнате, Алиса постаралась вновь обрести чувство безопасности, освобождения и надежды. Она сбежала за тысячи миль от своего невезения, ища это место покоя; и вот она здесь, любовь сестры дала ей приют и защиту, и она понимала, что должна испытывать благодарность. Но не могла избавиться от мысли, что она здесь лишь потому, что абсолютно некуда пойти, и на минуту, пока глядела на себя в облезлое зеркало на комоде, ее охватила паника. Как она сможет жить здесь, в этом тесном домишке, под чуждым техасским солнцем, за полконтинента от собственной жизни, от работы, от всего, что считала своим домом?

Но она заставила себя успокоиться. В конце концов, она планировала оставаться здесь только несколько месяцев — три или четыре, в крайнем случае полгода. Регулярно получая ежемесячные чеки и ничего не тратя, сможет быстро скопить достаточно денег для возвращения в Нью-Йорк, найти жилье и забрать скульптуры из хранения. А пока остается жить этой новой жизнью, жить одним днем, одним моментом; и сейчас как раз момент выйти на крыльцо выпить чего-нибудь прохладненького.

— Как хорошо! — сказала она, устроившись на крыльце.

Эва, Оуэн и Бобби уже сидели там в плетеных креслах. Стояли кувшин с ледяным чаем и, с мгновенным облегчением увидела она, бутылка виски.

— В это время мы с Оуэном любим отдохнуть, — сказала Эва. — Просто сидим здесь, смотрим, как солнце заходит, и благодарим судьбу за ниспосланное счастье. Будешь чай со льдом, дорогая, или присоединишься к Оуэну?

— Спасибо, предпочту присоединиться к Оуэну.

Первый глоток виски с водой мгновенно оживил ее, и скоро к ней вернулось ощущение приключения, которое не оставляло все долгое путешествие в пульмановском вагоне. Нельзя было сказать, какое будущее ее ждет. Алиса Прентис, скульптор, временно не у дел, но Алиса Прентис, свободная душа, незаурядная личность, ничуть не изменилась. Еще все возможно.

Вид вокруг дома был прекрасен или, по меньшей мере, неогляден: мили и мили плоской, чуть волнистой равнины, уходящей к горизонту под мерцающим небом, расписанным красным и золотым. Глядя вдаль и прихлебывая виски, она испытала смутную тоску по скульптуре и чуть не сказала вслух: «Ох, какие замечательные вещи могла бы я сделать здесь», но вовремя вспомнила, что здесь вообще не сможет работать. И тогда сказала:

— Эх, была бы у меня акварель! Такой закат восхитительный.

— Если хочешь, я могла бы купить в городе, — предложила Эва.

— Нет, акварелистка я неважная. Чего мне хотелось бы по-настоящему, так это немного глины, но чтобы заниматься скульптурой, конечно, требуется мастерская. Ну, да меня это не особенно волнует: собираюсь отдохнуть от всего.

Она сама не совсем поняла, что имела в виду, — как выдержит вынужденное безделье? — но, кажется, она сказала то, что нужно.

— А ты как жил все это время? — спросил Оуэн у Бобби. — Много играл в мяч?

— Не так чтобы много. У меня еще не очень хорошо получается.

— Не очень? Это почему? Не нравится играть?

— Не знаю. Наверно, координация неважная.

Оуэн покосился на него с видимым разочарованием, и Бобби застенчиво заерзал в кресле, звеня кубиками льда в стакане с чаем.

За минувшие пять лет Оуэн сильно постарел: на железнодорожной станции она едва узнала его. Волосы поседели, появилось солидное брюшко, а в глазах усталость. Она попыталась расшевелить его, принявшись расспрашивать о его книге, — ей смутно помнилось, будто Эва говорила, что он пишет о Первой мировой, — и он ответил, что книга продвигается медленно. Работа большая, может растянуться на годы.

— Очень интересно, — сказала она.

— Интересно для всякого, кто любит читать о той бойне, — ответил он. — Судя по тому, что сейчас творится в мире, недолго осталось ждать новой.

— Новой войны? Ох, не говорите такого.

— Если я не буду говорить, это ее не остановит. Возможно, этот паренек подрастет как раз к ее началу.

— Господи, нет. Вы же это не всерьез, да?

— Оуэн очень встревожен ситуацией в Европе, — сказала Эва.

— Не только я, каждый, кто в здравом уме, — поправил ее Оуэн и плеснул себе еще виски. Он был уже хорош, и Алиса заподозрила, что он пил весь день, начав еще до встречи их поезда. Это было странно, потому что, как ей помнилось, в тот раз в Скарсдейле он решительно отказался даже от легкого коктейля.

— Нельзя будет ни остановить ее, ни остаться в стороне, — продолжал он, — и она будет пострашней последней.

Он повернулся к Бобби:

— Как тебе это понравится? Хочется тебе быть солдатом? Знаешь, тебя заберут в армию, не посмотрят, важная у тебя координация или неважная. Ну-ка, встань. Дай посмотреть на тебя.

Бобби смущенно поднялся, улыбаясь и держа в руке стакан с холодным чаем.

— Поставь стакан. Пятки вместе, носки врозь, под углом в сорок пять градусов; колени сдвинь как можно плотней. Руки по швам. Плечи назад. Нет, отведи назад. Так получше. Втяни живот. Улыбку долой.

— Оуэн, пожалуйста, — сказала Алиса, пытаясь рассмеяться. — Ему только двенадцать.