— Уже почти тринадцать, — возразил Бобби.

— В Германии сейчас из них в таком возрасте уже готовят солдат. Может, и нам следовало бы этим заняться. Ладно, вольно, герой. Ты слышал? «Вольно» — это значит, что можешь расслабиться. — И когда Бобби плюхнулся в кресло, легонько ткнул его в плечо. — Благослови тебя Господь, парень. Надеюсь, на твою долю это не выпадет. Хотя, возможно, все же выпадет.

— Ох, пожалуйста! — взмолилась Алиса. — Неужели нельзя поговорить о более приятных вещах?

Оуэн осушил стакан и встал:

— Вот что я вам скажу. Вы, девочки, оставайтесь и найдите себе приятную тему для разговора. А я пойду почитаю газету до ужина.

— Оуэн очень устал, — объяснила Эва, когда тот скрылся в доме.

Он выглядел усталым и за столом — едва ли слово вставил в разговор Алисы и Эвы о их сестрах — и почти сразу ушел спать.

— Понимаешь, мы живем тихо, — сказала Эва, когда они с Алисой мыли посуду. — Думаю, тебе будет непривычно у нас.

Так оно и оказалось. Весь следующий день, когда Эва уехала, а Оуэн уединился в своем кабинете, Алисе и Бобби нечем было заняться. Они вышли наружу посмотреть на кур; потом долго бесцельно бродили по полям; потом вернулись и сели возле дома почитать журналы. Оуэн появился к ланчу, и Алиса сделала для них троих сэндвичи, которые они съели в полном молчании; потом опять было нечего делать, только ждать, когда Эва вернется домой. И так, более или менее, продолжалось почти неделю.

Важнейшим событием дня — каждого дня — был час, когда они сходились на крыльце, чтобы отдыхать, благодаря судьбу за ниспосланное счастье. Алиса каждый раз пыталась направить разговор на какую-нибудь легкую, не вызывающую споров тему, и каждый раз Оуэн делал это невозможным. Однажды она заметила, как «отличается» Техас от восточных штатов, имея в виду пейзаж, и Оуэн сказал:

— Отличается, ты права. Тут ты находишься в Соединенных Штатах Америки. Эту часть страны еще не захватили, слава богу.

— Не захватили?

— Ну да, евреи.

— Ого!

— В Нью-Йорке белому человеку жить уже невозможно.

Он продолжал в том же духе чуть ли не час, пока Эве не удалось переменить тему.

Другим излюбленным предметом его недовольства была негритянская угроза, а еще раковая опухоль коммунизма, разъедающая профсоюзы, и опрометчивая безответственность президента Рузвельта и во внутренней, и во внешней политике. Они выслушивали его монологи на все эти темы, сидя на крыльце вечерами после дня почти невыносимого безделья, сопровождаемого частым звоном бутылки о стакан, доносившимся из его кабинета.

Но вот наступило воскресенье, наконец изменившее привычный распорядок: Эва осталась дома. Алиса, будто до этого ей не с кем было поговорить, без умолку болтала, следуя по пятам за Эвой, прибиравшей в доме, и с удовольствием выполняла ее несложные просьбы стереть с чего-то пыль, что-то почистить, благодарная, что ей поручают делать что-то руками и, значит, разговор может продолжаться.

Под вечер накануне Оуэн вышел из дома один, сел в машину и уехал. Эва как ни в чем не бывало приготовила ужин и накрыла на стол; потом они сидели втроем, она, Алиса и Бобби, и приятно болтали, пока не пришло время ложиться спать, и только далеко за полночь всех их разбудил вернувшийся домой Оуэн — грохнул кухонной дверью, ударился о стол и громко выругался, потом бродил, спотыкаясь, по дому, пока не завалился спать.

Утром в воскресенье, скорее потому, что хотелось куда-то выбраться, Алиса спросила Эву, не может ли та отвезти Бобби и ее в ближайшую епископальную церковь.

— Конечно, — ответила Эва, смущенно оглянувшись на Оуэна. — Очень хорошая мысль.

Церковь разочаровала Алису — маленькая и душная, — а проповедь была не более чем унылым призывом жертвовать на церковные нужды («Будьте же исполнители слова, а не слышатели только»[42]). Но Эва вежливо досидела с ними до конца, а после сказала, что нашла проповедь «очень поучительной». Как и Алиса, по воспитанию она принадлежала к методистской конфессии, но уже много лет не бывала ни в какой церкви.

— У евангелистов служба намного интересней, правда? — сказала она по возвращении домой. — Мне по-настоящему понравилось пение. — (Услышав ее слова, Оуэн с кислым видом взглянул на нее из-за воскресной газеты.) — Я хочу сказать, — смутилась она, — все зависит от религиозных предпочтений, и я понимаю, почему епископальный обряд более привлекателен.

— Думаю, служба была немножко скучна, — сказала Алиса, — но я избалована чудесной службой в церкви Святой Троицы, что в Риверсайде. Там у нас был такой прекрасный священник, преподобный Хаммонд, и сама церковь очень красива. Как бы мне хотелось, чтобы ты видела Бобби, когда он был крестоносцем.

— Кем-кем? — покосился на нее Оуэн.

— Крестоносцем. Он нес крест и возглавлял всю процессию в начале каждой службы. И он делал это так прочувствованно. Когда он останавливался перед алтарем, чтобы пропустить певчих на хоры, он поднимал крест, высоко поднимал, и просто стоял там… — Подняв руки над головой, она изобразила, как он это делал. — Это было так волнующе; а потом он опускал крест, поворачивался, и на его лице было невероятно серьезное, неземное выражение — хотела бы я, чтобы ты видела его в тот момент.

Оуэн посмотрел на нее, на Бобби, который от неловкости опустил голову. Потом негромко фыркнул, сложил газету и ушел к себе, хлопнув дверью.

Оуэн не выходил к ним до вечера. После ужина опять уехал и, вернувшись, опять разбудил их. Наткнулся на кухонный стол, сшиб стул, а потом они услышали его голос.

— Болтовня, болтовня, болтовня, — повторял он, пробираясь к кровати, — болтовня, болтовня, болтовня, болтовня…

На исходе третьей недели Алиса решила, что ситуация стала невыносимой. Она и Бобби не могут оставаться здесь: сама мысль приехать сюда была ошибкой. Очередного перевода от Джорджа будет достаточно, чтобы вернуться в Нью-Йорк, который теперь в мыслях рисовался ей городом фантастических возможностей, а вернувшись, они уж как-нибудь найдут способ выжить. Она сделает отчаянную попытку попросить Джорджа помочь им продержаться первое время, пока они не устроятся, а если из этого ничего не выйдет, она может найти какую-нибудь работу. В любом случае они выкрутятся.

— Думаю, нам лучше уехать домой, — сказала она однажды вечером Эве, когда они с ней мыли посуду, и постаралась не выдать себя голосом. — Мы можем уехать, как только придет следующий чек от Джорджа, то есть примерно через неделю.

— Да, но куда ты поедешь, дорогая? Что будешь делать?

— Придумаю что-нибудь. Может, пойду работать или еще что; справимся как-нибудь.

— Но я думала, ты собираешься пожить здесь, пока не поднакопишь денег. — В голосе Эвы слышалась обида.

— Собиралась, но, право, нам неудобно стеснять вас. Полагаю, так для всех нас будет лучше.

Была Эва немного обижена или нет, она явно почувствовала облегчение от услышанной новости.

Как и Бобби, и, уж несомненно, Оуэн: несколько вечеров подряд он оставался относительно трезвым и вежливым.

Теперь, когда решение было принято и предстояло скоро уехать, Алиса сгорала от нетерпения. Дни казались еще длинней, а разлука со скульптурой ощущалась еще острей. Она знала, что скоро сможет снова приняться за работу, но в ожидании этого момента все отдала бы за глину, инструменты и мастерскую.

Однажды, когда они с Бобби сидели и читали в гостиной, ей пришла в голову блестящая идея:

— Милый, ты не мог бы чуть-чуть повернуть голову? Нет, погоди, свет не так падает. Не пересядешь в то кресло? У окна. Да, туда. Замечательно. А теперь немного приподними подбородок, будто смотришь… Вот, отлично. Знаешь, что я собираюсь сделать первым делом, когда мы вернемся в Нью-Йорк? Твой портрет. Я уже точно знаю, как я его сделаю. Я уже его вижу.

Она действительно мысленно видела его. Это будет лучшее из всего ею созданного. Она назовет его «Портрет мальчика», или «Мой сын», или еще лучше — «Портрет сына художника». Представила его на выставке в Уитни на будущий год и, возможно, даже фотографию в «Нью-Йорк таймс».