— Пушистые, Френц?
Френц ржал, развалившись на собольей шубе — в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами, и его штаны цвета хаки тоже были закатаны, и сам Герин выглядел столь же непристойно. Может, этот их вид рассердил чопорного Эштона. Они так веселились тогда, и с тех пор все мерзкие твари, которыми бывший граф фон Аушлиц набивал свое поместье, носили обобщенное название “пушистых крошек”, будь то пауки или удавы.
— Гориллы, — трепался Френц, когда они маскировали самолет в бухте Симмонса, — обладают очень четкой иерархией. Вот, например, друг мой, доказав свое превосходство, доминирующий самец может выразить и свое расположение, одарив нижестоящих сочным и вкусным яблочком из своего дерьма.
— Нужна разведывательная экспедиция к предгорьям, — отвечал ему Герин, вскидывая на плечи рюкзак, — уверен, они строили пещерные храмы.
— Думаешь, гориллы и до этого додумались? А золото они там хранили?
— Определенно, — улыбался Герин, ведь Френц так любил золото и горилл, — определенно, мой друг.
Сколько раз они рыскали по этим джунглям, иногда с проводниками из местных, но чаще просто вдвоем. Столько, что насекомые и разнообразные пиявки перестали их замечать, а заросли, казалось, незаметно расступались на их пути. Так казалось Френцу, и он однажды поделился этим наблюдением с Герином.
— А может, мы просто привыкли — и видеть просвет среди этого леса, и к местной живности? — задумчиво ответил Герин.
— Нет, — засмеялся тогда Френц, — нет, такая привычка создается целой жизнью, а не парой грибных приемов, ты же знаешь.
— Я знаю. Но предпочитаю об этом не думать.
А Френц думал. Думал, пока они безмолвно скользили по лесу, меняясь порядком следования. В Дойстане Герин всегда шел первым, а здесь с самого начала они распределили нагрузку поровну. В конце концов, первому слишком часто приходилось работать мачете. Они останавливались на привал, и Френц откидывался на рюкзак, сложив винчестер на коленях, он смотрел вверх на очередных стрекоз, кружащихся над ним и лениво думал: “Достали… стрекозлы…”
Когда-то в Дойстане Герин превратил его грибные путешествия по кошмарам в бесконечный полет — просто тем, что повел за собой. И он помнил это чувство, специально вызывал его, и оно приходило все чаще, полет становился все стремительнее, иногда он сам себе казался гигантской стрекозой, с механическим воем крыльев несущейся за добычей, а мир вокруг распадался на тысячи сверкающих осколков в его фасетчатых глазах. Но здесь, в Сагенее, стрекоз оказалось слишком много, и парочка-другая постоянно ошивалась рядом. Френца это оскорбляло: ведь он знал, что таким образом вьются около самки самцы насекомых… Эти членистоногие смели держать его за самку?! Всех раздавить.
Ночью стрекоз не было, и они еще долго шли в темноте. Теперь Френц казался сам себе ягуаром, видящим во тьме. Впрочем, он ведь и правда видел, не так ли? “Ты, главное, не свихнись на своих анималистических фантазиях, Френци, друг мой. Лучше не думай об этом, правда” — “Почему бы и нет, Герин, меня это так волнует.” Они забрались на дерево и устроились там, по очереди сторожа сон друг друга. Френц прислушивался к нескончаемым крикам и шорохам, перебирая волосы Герина, положившего голову ему на колени, он всматривался в черно-серые переплетения, и снова и снова заставлял мир распадаться на тысячи кусочков. И собираться снова.
***
— Ваше Сиятельство, — Герин притянул Френца за локоть, чтобы глумливо прохихикать на ухо: — Я в шоке, Ваше Сиятельство и эта безродная эмансипе… Еще и вдова. Какой мезальянс.
Френц дернул рукой и оскорбленно заметил:
— Ваш тон, дорогой друг, абсолютно неуместен, Джеки — прекрасная женщина и… И при чем здесь мезальянс? У нас общность интересов, дружеские отношения и никаких альянсов!
Герин радостно заржал, глядя, как граф, крутанувшись на каблуках, уходит, сердито развернув плечи и печатая шаг. Наконец-то можно будет отыграться за все его дивно остроумные и тактичные замечания насчет Эштона…
Френц помахал рукой проезжающему мимо джипу, и оттуда выглянула, белозубо улыбаясь, та самая синеглазая Джеки — главная в местной шайке сумасшедших биологов.
— Запрыгивай! — крикнула она, и дойстанец легко переметнулся через бортик кузова, устроился рядом с пухлым стеснительным ассистентом. Тот пододвинулся, придерживая тропическую шляпу, и смущенно улыбнулся новому соседу. Френц молодецки врезал ему по плечу в ответ, вскочил, держась за дуги на кабине, и обернулся назад, к смотрящему ему вслед Герину:
— Гориллы блядь заждались! — задорный дойстанский мат перекрывал рев отъезжающего авто, ассистент печально потирал место удара, а Френц смеялся, раскинув руки, и ветер трепал его непокрытые волосы.
Герин мелодраматично махал шляпой, пока машина не скрылась за поворотом, а потом лениво отправился искать Джу-джу, вождя аборигенов, сотрудничающих с биологами. Надо будет договориться о проводниках и носильщиках для будущей экспедиции в предгорья. Он слегка улыбнулся, перед внутренним взором опять замелькали старинные карты и новейшие аэроснимки, будущий путь прокладывался по ним красной пунктирной линией. С ответвлениями.
Джу-джу нашелся на окраине лагеря, вождь курил вонючую трубку и безучастно созерцал пространство перед собой, почесывая круглое пузо. Герин присел рядом на корточки и тоже закурил. Предстоял обстоятельный разговор на ломаном франкширском вперемешку с наречием племени. Жаль, что здесь не было Эштона, тот бы выучился говорить с аборигенами за несколько недель… Но изнеженного франкширца и под страхом смерти не заманишь в джунгли. Герин тихо вздохнул и вспомнил, как светится радостью лицо любимого, когда тот идет навстречу, приветствуя его после дальних походов, как пытается не показать при этом излишней спешки. И замирает на самой грани близости, не решаясь подойти без разрешающего знака — взгляда, улыбки, приглашающего жеста. Как будто его достоинство пострадает от демонстрации столь явного желания, как будто он боится показаться навязчивым.
И все равно, думает Герин, все равно, больше ничего не важно, ничего, кроме этого, ведь это так хорошо, когда тебя столь преданно ждут дома.
***Как Эштон купил себе очки, а Герин сходил на бал.
Эштон поднял голову, услышав шум — Герин возвращался с утреннего объезда владений — и поспешно снял очки для чтения. Он уже два месяца как заказал их, но до сих пор скрывал сию постыдную слабость от любимого. Двери распахнулись, в комнату ворвались черные собаки, а следом за ними и Герин, так стремительно, что Эштон едва успел закончить движение, пряча футляр в карман.
— А что это у тебя там, дорогой? — Герин хищно щурится, отшвыривает в сторону стек и мгновенно оказывается рядом, от него пахнет конским потом, пряным лесом и дорожной пылью, и Эштон теряется в этом коктейле, жадно прижимает к себе твердое родное тело.
Герин быстро поцеловал его в шею и отпрянул, смеясь и высоко задирая похищенный футляр.
— Отдай!
— Тихо-тихо, — Герин прижал палец к губам, лукаво усмехаясь.
Тонкая золотая оправа посверкивает в его руках, похожая на странное насекомое, и Эштон беспомощно смотрит в сторону, ожидая насмешливого “сдаешь, дорогой”. Но Герин молча поворачивает его за подбородок, осторожно надевает очки, и склоняет голову набок, изучая. Эштон жмурится, чувствуя, как пылают щеки.
— Какое у тебя лицо интеллигентное стало.
— Правда? — губы Эштона вздрогнули в недоверчивой полуулыбке. — А до этого, значит, на редкость тупое было?
— О, теперь я понимаю, почему ты прятал такую красоту, боялся, наверно, что тебя из кровати не выпущу?
— Да, — согласился Эштон, кончиками пальцев Герин обводил его скулы, и он замер, наслаждаясь лаской. — Да, и я вижу, мои опасения были небеспочвенны.
— Ты такой красивый.
Эштон беззащитно моргнул, когда с него снова сняли очки, а потом улыбнулся, судорожно выдыхая, с Герином было самое главное — понять, во что тот очередной раз играет, и сейчас это была “пронзительная нежность”. Он с удовольствием подыгрывал любимому во всех его маленьких спектаклях, о, да, некоторые из них доставляли совершенно особое удовольствие, на грани боли, а некоторые — боль на грани удовольствия… Но иногда — иногда он думал: осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь настоящее для него, Эштона. Легкая мечтательная улыбка, жар вдохновения — все это он ловил украдкой, все настоящее было обращено к другим, и чаще всего — к Френцу.
