У колонки он встретил Алику, бойкую двадцатилетнюю бабенку из соседнего барака. И, как обычно, помог ей вскинуть ведра на коромысло.

— Спасибо, господин Герин, вы такой внимательный мужчина, — кокетливо улыбнулась Алика, и он по давней снисходительной привычке шлепнул ее по круглому крепкому заду. Хотя больше не имел никакого права на эти небрежные манеры, жизнь поставила его на одну доску с сельской молодухой, и на этой доске у таких, как она, получалось выживать лучше… Гораздо лучше, и они заслуживали уважение этой своей основательностью и живучим упорством.

Они пошли обратно рядом, и Алика весело трещала о чем-то, о какой-то сваре у них в бараке, а Герин рассеянно улыбался, поглядывая на ее сочные формы. Он видел, что нравится, и думал о том, что можно было бы сойтись с ней. И она бы взяла на себя большую часть домашней работы, а он бы больше не исходил беспокойством за сестру и мать, что без него они будут сидеть голодные и мерзнуть — в приступе болезненной слабости. А по ночам бы… да, по ночам… а ведь когда-то совокупление с плохо мытой и мясистой девкой из простонародья казалось ему едва ли отличным от пристрастия к животным.

Герин даже зажмурился на мгновение от стыда — и за себя тогдашнего, и за нынешнее бесчестное желание взять в дом жену только потому, что не мог позволить себе прислугу.

Да и что, в конце концов, он может предложить женщине, чтобы она захотела пойти за него. Кроме сомнительных ночных удовольствий.

Дома он залил одно ведро в котел и побежал переодеваться в гнусно несочетающиеся тряпки. Надо было спешить, чтобы не опоздать в министерство к восьми: до центра добираться больше часа. Перед выходом он склонился над постелью матери, целуя седой локон рядом с изможденной щекой женщины. Потом прижался губами к тонкой руке сестры. Кожа у нее была огрубевшая и потрескавшаяся.

— Ты не останешься на завтрак? — спросила сестра.

И он с привычной болью отметил следы болезни на ее лице — черные круги вокруг глаз, обметанные губы. Но даже сейчас она оставалась прекрасной, все той же золотоволосой темноглазой красавицей Эйлин фон Штоллер.

— Я опаздываю на встречу, Эйлин.

Сестра дала ему две горячие картофелины, и он грел ими руки в карманах, постепенно съедая по дороге.

Без пяти восемь показывали часы на башне, когда он подошел к зданию министерства. Он был готов к тому, что на проходной не окажется никакого пропуска на его имя. И придется показывать визитку и уверять, что ему назначено. И тогда вахтер позвонит в приемную господина директора, а потом скажет, глядя на него, как на таракана: “Вас не ждут”.

Но все прошло совсем не так. Вахтер любезно протянул ему пропуск и объяснил — куда идти. Вежливый молодой человек в приемной улыбнулся и проводил к господину директору Крауферу. А тот встретил его с теплотой, достойной не случайного знакомого с улицы, а, как минимум, давно не виденного однокашника. Герин даже растерялся.

Эштон же самодовольно щурился, наблюдая его смущение. В эти минуты пришедший к нему в кабинет (как в логово, думал Эштон) мужчина выглядел таким беззащитным, что хотелось немедленно засадить ему прямо на месте. Эштон торчал здесь с шести часов и, среди прочего, успел распорядиться начать интенсивную проверку Герина Штоллера (как немедленно выяснилось — все-таки, фон Штоллера), а также подготовить рабочий контракт о найме личного секретаря. Если бы Герин не явился сегодня, он бы велел привести его. Эштон не привык отступать ни перед чем. До тех пор, пока не испробует все варианты.

— Я рад, что вы все-таки решили принять мое предложение, Герин.

— Вы оказали мне большую честь, господин Крауфер, — нервно улыбнулся тот и вспомнил слово: “лакей”.

— Хотите ознакомиться со стандартным договором?

Герин внимательно изучил бумаги, светло улыбнувшись два раза: когда прочел название своей должности и размер оклада.

— Круглосуточная доступность, — спросил он, поднимая голову. — Что это значит, господин Крауфер? К сожалению, у меня дома нет телефона, чтобы обеспечить эту доступность. И… я не смогу оставить семью, чтобы проживать у вас… вы же понимаете.

О, я прекрасно понимаю, что значит “круглосуточная доступность”, подумал Эштон и доверительно улыбнулся:

— О, не волнуйтесь, Герин, это всего лишь значит, что за вами пришлют, если вы понадобитесь. Прошу обратить также ваше внимание на возможность длительных командировок.

— Насколько длинных, господин Крауфер? — забеспокоился Герин, тревожно заглядывая Эштону в глаза, и от этого взгляда у того сладко заныло в паху и подвело живот.

— Увы, не могу сказать ничего определенного. Так вас все устраивает?

— Конечно, господин Крауфер, более чем.

— Прекрасно, Герин, тогда подпишем контракт. И я сразу хочу сделать вам замечание относительно формы одежды.

Герин покраснел:

— Прошу извинить за неподобающий вид, я сегодня же куплю подходящий костюм, — мысли метались в поисках у кого бы занять достаточную сумму. Кандидатур не находилось. Неужели придется пожертвовать последним, самым дешевым, колечком сестры на дрянную одежду? Эйлин поймет, но… это была память об умершей младшей сестренке. Они сняли его с прозрачной детской ручки в мертвецком покое больницы. Такой прозрачной, что казалось, малышка умерла скорее от голода, чем от болезни.

— Вы меня слышите?

— Что? — он очнулся, словно вынырнув из темной глубины. — Простите, господин Крауфер, я задумался.

— Я говорил, что у нас с вами одинаковая комплекция. Я отдам вам свои старые костюмы и пальто, Герин, потому что ваш внешний вид отныне принадлежит не вам, а свидетельствует о респектабельности учреждения и лично меня.

— С-спасибо, — запнулся Герин, снова вспыхнув от столь небрежно нанесенного оскорбления.

— Как это говорится у вас, — и Эштон почти без акцента сказал по-дойстански: — “Со своего плеча”, да?

За его заинтересованно-вежливым тоном пряталась откровенная насмешка. Герин вскинулся, в который раз осознав — сколько оскорбительных мелочей призваны раз за разом указывать человеку на его низкое социальное положение. Удивительно, как он не замечал подобного раньше.

“Санта Лучия, Санта Лучия, — напевал про себя Эштон, отбивая ритм модной песенки пальцами по столешнице и любуясь гневно сверкающими глазами Герина. — Погуляй недельку-другую на воле, мой прекрасный гордый зверь. Привыкни и успокойся, прежде чем я нагну тебя”.

========== Часть третья: Как склонить ==========

Герин получил аванс и смог снять студию в полубогемном районе. Всего одна комната под самой крышей, но зато с центральным отоплением и канализацией. Как странно, что то, чего и не замечал три года назад, теперь представляется немыслимой роскошью. Через пару недель снова перестанем замечать, усмехнулся он сам себе.

Мать пришлось переносить в новый дом на руках. Выйти она сама уже не сможет… пока не выздоровеет. Он не понимал этой странной чахотки, поразившей его женщин, более того, складывалось впечатление, что доктора разделяли его недоумение. И поэтому ему все казалось, что элементарное тепло и сытная еда подействуют лучше всяких лекарств. Будто родные были цветами, чахнувшими от плохого ухода.

— Смотри, Герин, у тебя нарядов больше, чем у меня! — засмеялась Эйлин, и он залился краской.

Господин директор отдал ему, похоже, весь свой прошлогодний гардероб.

— Давай купим тебе новое платье, сестренка.

— Не надо, зачем мне сейчас, — она бледно улыбнулась. — Бесполезная трата денег. Купи лучше мяса.

Он тоже улыбнулся в ответ, пообещав себе подарить ей нарядное платье с первой же получки. Вместе они переделывали меховое пальто Эштона Крауфера в шубу для Эйлин. Герин привычно резал и сшивал плотную кожу по разметке сестренки, вспоминая свою вторую арктическую экспедицию — сколько там пришлось вот так провозиться со шкурами и брезентом, когда их унесло черт знает куда во льдах… Большая часть клади тогда пропала, и они мастерили сани и сооружали лагерь из подручных средств. Почему тогда холод и голод воспринимались чуть ли не с упоением?