Острое возбуждение, вызванное недавней борьбой, зловещими угрозами Герина, его объятиями, не дает ему уснуть, и он думает об инкубах, средневековых похотливых демонах. Кажется, те тоже были белобрысыми? Эштон проводит кончиками пальцев по щеке спящего, вниз вдоль шеи, по гладкой груди. И, наверняка, кожа демонов — в воспаленном воображении богословов — была такой же фарфоровой, и цвет ее почти не менялся на сосках и в паху. Он обводит сосок по кругу и едва заметно улыбается, когда тот отзывчиво съеживается. Демоны отзывчивы — позови, и они придут. И откусят тебе голову. Он перекатывает на губах бледную горошину, быстро ласкает языком, и его личный демон тихо вздыхает и изгибается в его руках, когда он опускается все ниже, и плоть под его поцелуями восстает, а Герин все не желает просыпаться. И только когда Эштон закидывает его ногу себе на плечо и плавно входит в податливое горячее тело, Герин шепчет:

“Эштон, ты просто чудовище какое-то… ненасытное… ебливо, стозевно и лаяй…”

Эштон не понимает двух последних слов, очередное дойстанское наречие, но он склоняется низко-низко, чтобы увидеть, как румянец окрашивает скулы Герина прозрачно-кремовым оттенком веджвудского фарфора, как вздрагивают черные пушистые ресницы, все так же напоминающие ему крылья бабочек, так же, как тогда, во Франкшире, в другой жизни, в его министерском кабинете.

***

Эштон поднял голову, отрываясь от бесконечных бумаг: Герин с Френцем смеются, глядя друг другу в глаза, у ног Френца пристроилась очередная балеринка из его бесконечного ряда. Френц роняет руку, едва касаясь ее плеча, и та кошачьим движением трется о нее щекой.

Эштон сам пришел к ним, ему было тоскливо одному в кабинете, и теперь попирает все приличия, занимаясь делами при гостях.

Впрочем, это и не его гости. И скоро они все уйдут… в оперу, кажется. Вот там он и решит, что сделает с землями.

“Надо сохранить неприкосновенным майорат фон Аушлицей” — “Но зачем, Герин, это же глупо, оставлять такие следы” — “Потому что это майорат, Эштон” — “Зачем майорат бывшему, заметь, графу, что за идиотские предрассудки?!” — “Пройдет десять-пятнадцать лет, нас все забудут, и Френц восстановит свою фамилию — чтобы передать все наследнику. Это единственный долг аристократа перед родом.”

— Представляешь, было найдено лечение от нейронной чумы, — Герин откидывается в кресле, прикрывая глаза, и Эштон вспоминает, что от этого, кажется, умерли его мать и сестра.

— Наши, мой любимый фюрер?

— Как ни обидно — швейцеринцы, их Королевская клиника. За следующего “любимого фюрера” — получишь в глаз.

— Это же бомба, — Френц переходит на северо-дойстанский, — ебаная биологическая бомба, мой дорогой рейхсляйтер…

— Да, — равнодушно улыбается Герин, — Дойстан начинает и побеждает в три хода. Вы случайно заразились чумой? Приходите к нам лечиться. Дойстан превыше всего. Я думаю передать это дело на контроль Людвигу, как считаешь?

— В такие минуты мне жалко отходить от дел, мой дорогой рейхсляйтер.

— Не отходи, задержись еще немного, мой друг, тебе понравится…

— Без тебя это будет совсем не весело, Герин.

Эштон встает. Кажется, о его присутствии все забыли? Он берет белые оперные перчатки, медленно натягивает их и с кривой ухмылкой замечает:

— А если выпустить на волю ослабленные чумные штаммы, то я бы купил еще пару фармацевтических компаний — раз вакцина уже есть. Новый штамм — новая вакцина. Золотое дно, господа.

— О, господи, — смеется Герин, закрывая лицо рукой, — он просто чудовище, Френци, настоящее чудовище, а ты говорил — лавочник.

— Да, Эштон, вы меня приятно разочаровываете.

Эштон открывает рот для ответной колкости, но вместо этого с гадкой улыбочкой произносит:

— Ты ведь не против, если я слегка посотрудничаю с этим вашим Людвигом, Герин?

— Все, что ты захочешь, дорогой.

— Ты только что позволил ему отравить нахуй полмира, или у меня галлюцинации? — Френц восхищенно смеется.

— Ну, если это пришло в голову нашему Эшти, то рано или поздно… ничего не поделаешь, друг мой, — Герин рассеянно пожимает плечами и достает портсигар.

— У нашего Эшти слишком умная голова.

— Прекратите говорить обо мне в третьем лице.

— Хватит говорить на непонятных языках, это неприлично! — одновременно с Эштоном возмущается девочка-балерина, и Френц, хихикая, рассыпается в извинениях перед “моей прекрасной леди, чьи очи подобны звездам на грозовом перевале, простите ли вы нас, недостойных, о, богиня…”

Герин давится дымом, развлеченный совпадением слов девочки и своего любимого, а Эштон негодует: “Мы, кажется, опаздываем на вашу оперу?” Рейхсляйтер встает единым движением и в следующую секунду оказывается прямо перед ним:

— Балет, Эштон, — горячий шепот обжигает его ухо, и он вздрагивает от внезапного возбуждения, а в следующую секунду передергивается от непонятного чувства, когда Френц мурлычет ему с другой стороны:

— Лебединое блядь озеро, Эштон.

========== Эпилог ==========

***Как Герин с Френцем совершили аварийную посадку в дождевых джунглях, и что из этого вышло.

— Бесполезно, — сказал Герин, когда солнце миновало зенит, — вызываем спасателей.

Он собрал инструменты и уже пробрался к кабине, когда оттуда вылез Френц. Граф улыбался шально и светло, и на плечо ему села очередная стрекоза, теперь сапфирная, и запуталась в выбившейся серебряной пряди:

— Рация накрылась пиздой.

— Какие приятные новости.

Он скользнул в кабину и уставился на развороченную панель управления.

— Я пытался ее починить, Герин, — виновато сказал Френц за его спиной.

— Как вы талантливы, друг мой, — засмеялся он, падая в кресло. — А поведайте, она накрылась до или после ваших смелых попыток?

— Вот на что ты намекаешь, а? Ее погрызли лемуры.

— Ты не уследил за своими тварюгами…

— Клетка надломилась при твоей виртуозной посадке. А у бедных крошек такой стресс. И природное любопытство, — Френц ухмыльнулся, устраиваясь в соседнем кресле. — Если мы спустимся к бухте Симмонса, то лагерь горилофилов оттуда в суточном переходе.

Герин улыбнулся в ответ и достал планшетку. Потрепанные карты, небрежные наброски и засвеченные фотографии привычно завладели его воображением, он склонился над ними, покусывая кончик модного шарикового пера. Острое, захватывающее чувство вело его по следам древней цивилизации, а в конце пути ждала и пульсировала тайна. Тайна другого мира, чужого сознания… интересно, какими представали, например, эти цветущие болота в глазах древних? Он отметил подозрительный холм — о, да, с высоты птичьего полета было почти очевидно, что там должно что-то скрываться — и мечтательно откинулся, смотря на проплывающие мимо болота сквозь стекло. Те чавкали и хлюпали под днищем амфибии, едва слышно сквозь гул мотора, Френц вел самолет в бухту, о чем-то болтая.

— Герин блядь!

— Что?

— Судя по идиотскому блаженству на физиономии, тебя абсолютно не волнует судьба бедных пушистых крошек лемурчиков, в которую я тебя посвящаю?

— О, Господи, — он даже всхлипнул от смеха, — еще одно упоминание о пушистых крошках, и я свихнусь, Френц.

Пару месяцев назад чистопородная сука Герина разродилась двумя щенками, и они с Френцем сидели с ней полночи: роды были трудными, как у всех чистопородных. А коньяк, которым они праздновали сучий успех оставшиеся полночи — особенно забористым, сагенейская бурда, ничуть не похожая на благородный франкширский напиток. И утро ознаменовалось пинком в дверь и разгневанным непонятно по какой причине Эштоном на пороге сарая.

— Злой муж пришел, — хихикнул Френц ему на ухо, а Герин любезно приподнялся и махнул бокалом в неопределенную сторону:

— Эштон, поздравь меня… вот эти милые крошки… — он запнулся, пытаясь построить фразу с двумя сложными словами: перспектива и инбридинг, когда Эштон, прошипев: “о, да, милые пушистые крошки, поздравляю”, выскочил, злобно грохнув дверью. Сука залаяла ему вслед, а Герин изумленно уставился на голых, как крысеныши, щенят: