— Поведай, дорогой друг, о своей скорой и героической гибели.

— Это будет вульгарная авиакатастрофа, Френц. Через пару месяцев, в начале мая.

— Да уж, — Френц закинул голову, словно пытаясь разглядеть далекие тучи во тьме, — эпично блядь.

Герин протянул ему новый бокал коньяка, и он принялся греть его в ладони, небрежно покачивая. Он хотел думать о делах, ведь ему всегда было интересно об этом размышлять, о хитрых комбинациях и молниеносных операциях, но мысли безучастно разбегались, и тогда он стал вспоминать рыжую Мартину, как она танцует партию Жизели. Легкие летящие движения, твердое точеное тело балерины… А без одежды танец бы приобрел особую пикантность, надо будет намекнуть девочке о персональном выступлении… Френц мимолетно усмехнулся и тут же с гневом развернулся к Герину:

— Какого черта ты сваливаешь на тот свет в мае, мы же нихуя не успеваем с полицией и…

— Френци.

— Что, Герин? Что?

— Есть долги, по которым не расплатишься пока не сдохнешь. Вот, например, долг перед Родиной. Я буду нужен ей снова и снова.

— И ты решил все свои долги простить? — ухмыльнулся он. — Молодец.

— Да.

Они стояли рядом и смотрели на падающий снег, Герин задумчиво разминал сигариллу и вдруг фыркнул:

— А Эштон сказал, что я уже отдал все свои долги.

Френц немедленно вообразил себе Эштона, в балетной пачке, но снизу голого, на фоне декораций к “Лебединому озеру”.

— Нет, ну раз Эштон сказал, то говно-вопрос. Эштон-то у нас голова.

— Точно. И он, кстати, обещал попрятать мои деньги по закрытым фондам и ловко вывести большую часть из страны.

— А особенно — из твоего кармана.

— Ну, это-то само собой, — засмеялся Герин.

— Лавочник твой Эштон, — злорадно ухмыльнулся Френц.

— Я бы сказал — заводчик.

— Лавочник.

— Заводчик.

Воображаемый Эштон сделал тем временем гран-батман и изящно закружился, явно намереваясь станцевать Умирающего лебедя, и член его при этом маняще подрагивал, а ягодицы призывно шевелились. “Френц, — сказал он, глядя очень печально, — злые охотники подстрелили меня в задницу, но я могу тебе отсосать. Всего двадцать процентов отката.” Френц хихикнул и с удовольствием протянул:

— Лавочник, Герин. Ла-воч-ник.

— Солдафон.

— И тем горжусь.

Смеясь, они вернулись к камину, и там Герин тихо спросил:

— А ты бы, Френц, чем занялся, если бы был свободен?

— Меценатом бы был, — Френц мечтательно закатил глаза, — театралом блядь.

— Ну, — ухмыльнулся Герин, — ты у нас и так театрал.

Френц осторожно покосился на него и снова уставился в огонь. Он подумал о свободе. Всю жизнь он делал только то, что хотел. Но была ли она у него? Он вспомнил родовое поместье своего детства, бескрайние холодные леса вокруг, серое море, и свое бесконечное одиночество.

— Я охоту люблю, — слабо улыбнулся он, прикрывая глаза, — можно даже не стрелять. Просто сидеть в засаде и… смотреть. На зверье.

— Мы в Сагенею поедем, — помолчав, обронил Герин. — Я слышал, в Новом Свете водится много диких обезьян.

— А в Сагенее — сагенейских дьяволов, — с деланным безразличием заметил Френц.

— Дьяволов?

— Да. Говорят, они жутко вопят по ночам.

— Как это мило.

***Герин и лабиринты.

…Эштон встает из-за стола, увидев его, а потом медленно опускается на колени, закидывает голову, не сводя взгляда, и слова застревают у Герина в горле. Он думает, что Эштон делает с ним, что хочет этой своей покорностью, и до конца жизни он не посмеет ни отказаться от своей, ставшей уже иллюзорной, над ним власти, ни позволить себе не оправдать его ожидания. И поэтому он не говорит того, зачем пришел — потому что точными выверенными движениями, болезненно красивыми в своей завершенности они медленно затягиваются в привычный лабиринт страсти. И каждый раз давно знакомые ступени ведут в неизвестность.

***

— Конечно же. Френц. Как же я смел надеяться, что в этой жизни меня ждет хоть что-то хорошее. Хотя бы отсутствие в ней Его Сиятельства, Герин.

— Ты несправедлив, Эштон.

Герин разглядывает фрески на потолке своей спальни и думает о том, что там, в Новом Свете, можно будет завести собаку. Черную. Или даже двух. Они будут преданно бежать за ним по лесу и тыкаться мокрыми носами в ладони. Лежать рядом на привале, и грызться у камина. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза. Кажется, у него нет ни единой свободной минуты в последнее время. Так много надо успеть, прежде чем можно будет оставить эту жизнь. Но он уже не здесь. На обратной стороне век он видит бесконечные степи и арктические льды. Он никогда не был в Новом Свете и не знает — каково оно там. В тишине он прислушивается к далекой музыке. Кажется, это самба. Он улыбается: впервые он не может узнать произведение, впервые за долгое время это не бесконечные повторения, а импровизации.

— А если… если тебе придется выбирать? — Эштон наклоняется над ним, пристально смотря в глаза, кладет ладонь на щеку, чувствительно сжимает подбородок. — Кого бы ты выбрал, Герин?

— Мне не пришлось бы выбирать, Эштон, Френц никогда не потребует такого выбора, — он резко переворачивается, после короткой борьбы подминает под себя упирающегося Эштона.

На лице того отражается мимолетная боль:

— Он не потребует, вот как. А мои слова — ничего не значат. Верно, Герин?

— Верно, — улыбается Герин и сильно тянет его за волосы, заставляя открыть шею — чтобы прихватить губами кадык и провести по чувствительному месту сбоку.

— Верно, — говорит он и прикусывает вздрогнувшие губы любовника, — ничего не значат. Потому что ты принадлежишь мне, мелочный ты шантажист, и твои слова ничего не значат, понимаешь?

Эштон гневно сверкает глазами и вырывается, а Герин шепчет ему на ухо:

— А за твои грязные манипуляции, дорогой, ты заслуживаешь…

Он делает выразительную паузу и чувствует, как расслабляется под ним Эштон, перестает вырываться, прижимается к нему всем телом, и Герин ощущает его внутреннюю дрожь и низко тянет:

— Пятьдесят ударов, — он смотрит в затуманившиеся глаза любимого и добавляет с улыбкой, зная, что выбьет этим разочарованный стон: — Но утром, сегодня я устал.

Он опускает голову на грудь Эштона и проваливается в полудрему, далекая мелодия слышится лучше, и ему кажется, что можно уже разобрать отдельные музыкальные фразы, или это так стучит сердце Эштона? Тот гладит Герина по спине и едва слышно говорит:

— А твой чертов солдафон будет сам выводить свой капитал?

— Неужели поможешь? — сонно спрашивает Герин, он переползает на подушку, подтягивает к себе хмуро молчащего Эштона, утыкается носом ему в затылок и снова уходит в темные проходы, слушать далекую музыку.

— В конце концов, он же помогал мне с безопасностью все это время, — бурчит Эштон и нервно ежится, от того, что ему фыркнули в шею.

— Вряд ли вы будете видеться чаще раза в неделю… — заплетающимся языком успокаивает его Герин. — Мирная жизнь, она такая… мирная…

***Эштон и чудовища.

Герин затихает за его спиной, и Эштон подносит узкую ладонь любовника к губам, целует в самую серединку, и разворачивается к нему лицом. Герин похож на фарфоровую куклу во сне, холодную и хрупкую, и Эштон не понимает — почему. Ничего хрупкого ведь нет в этом человеке, а его страсть ли, гнев — сжигают дотла.

“Целыми городами, — думает Эштон. — Мирная жизнь, надо же, объяснил”.

Эштон знает о мирной жизни все — в конце концов, он живет ею и здесь, в Дойстане. Работа, коллеги и светские знакомые, культурные мероприятия и визиты — дойстанский вариант уже практически не отличается от того, что было у него на родине. Это Герин каждый день уходит на войну, и ночами — приносит ее ему. Своими мундирами, револьвером под подушкой и в туалете, внезапно мертвыми глазами посреди обычного разговора… и, естественно, Френцем, одно присутствие которого превращает их общество в филиал казармы на выезде.

“Если они и в Новом Свете ввяжутся во что-нибудь подобное, я уйду от него”, — с бессильной злостью обещает Эштон себе то, что знает — не сможет выполнить.