Пустая тишина всю дорогу следовала за ним из морга, притащилась в больницу, куда сразу бросился Герин — к своему возлюбленному. Френц бы тоже бросился, но судьба лишила его такого шанса, убив названного брата без всяких больниц. Он остановился у окна: ждать, когда понадобится. И Герин скоро подошел к нему.

— Как твой беглый зайчик — нашелся?

“Зайчик попал под трамвайчик, — подумал Френц, папироса затряслась в его пальцах, и он поспешно затянулся и сунул руки в карманы. — Ведь он бежал по дорожке, и ему перерезало ножки”. Он повторил вслух пришедшие в голову дурацкие детские стишки, и беспомощно посмотрел в глаза Герина, ища спасения от съедающей его пустоты. Тот молчал бесконечно долго, и Френц отвернулся.

— Разу бежал за судьбой, как и все мы, — тихо сказал Герин, глядя в окно.

— За судьбой? — переспросил Френц доверчиво: бессмысленная пустота наполнялась сверкающим совершенством значения.

— Да, — твердо сказал Герин. — За судьбой.

И опустил свои лживые глаза: он не предавал и не обманывал Френца, он лишь оборачивал бездну в блестящий фантик красивых идей, чтобы было не так страшно.

========== Часть девятнадцатая: Два раза по пять минут ==========

В Дойстане холодное лето, Эштон замечает это, когда медсестра распахивает по его просьбе окно. Прохладный ветер врывается в палату, на улице шуршат деревья и доносятся далекие звуки города — звон трамваев, неясный гул. В углу палаты стоит кресло, и в нем сидит мужчина в темно-сером костюме. Охранник. А на окнах решетки.

Дойстанцы любезны: медперсонал рассказывает ему об операции и о том, как ему повезло, что там, во Франкшире, его пользовали лучшие хирурги. Врач так и сказал “пользовали”, с такой архаично интеллигентной интонацией, как будто не существовало других значений этого слова… и других дойстанцев, приходивших к Эштону и “пользовавших”.

Эштон спросил, где господин рейхсляйтер Штоллер.

— Увы, — мягко улыбнулся доктор, — товарищ Штоллер досадным образом запамятовал мне доложиться… — он внезапно осекся, бросив взгляд на шевельнувшегося охранника, и попрощался.

Охранник на тот же вопрос буркнул: “Не могу знать”. А потом дернул мордой, попытавшись изобразить на ней что-то вежливое.

Эштон все понял и свернулся на постели: ждать. Он так устал. Ему казалось, что жизнь струйками протекает меж его пальцев. Глупо было вот так сдаться после всего. Он никогда не предполагал, что это обвинение “предатель” и невозможность вернуться домой — настолько подкосят его. Ведь не от боли же в изрезанном теле ему не удается всунуть в себя больше двух ложек мерзкой больничной еды. К боли он привык за последние месяцы.

“Овсянка, милый!” — радостно восклицала очередная беленькая медсестричка, а Эштон вымученно им улыбался. Женщины искренне о нем заботились, он умудрился стать их любимчиком, и это было удивительно: ведь он больше не был тем смазливым красавчиком, на которого готов был броситься любой дойстанский извращенец. Зеркало безжалостно отразило серую кожу, синяки под глазами, уродливые шрамы… неудивительно, что Герин не хочет его видеть. А медсестрички, вероятно, прониклись к нему той загадочной женской жалостью, заставляющей их связывать свою жизнь с калеками и жалким отребьем.

Интересно, если бы его планы осуществились, он уехал бы на Лазурные берега… было бы там так же бессмысленно?

На третий день двери распахнулись, в палату вошел автоматчик, обвел прищуренным взглядом помещение, задержавшись на Эштоне не более, чем на тумбочке, кивнул вставшему охраннику, и вышли они уже вдвоем.

А затем явился Френц фон Аушлиц, великолепный в своей сверкающей серебром на черном парадной форме и пижонском светлом плаще. У Эштона внутри все екнуло, он сморгнул и понял, что никакой это не плащ, а белый больничный халат.

— Ну-с, — осклабился Френц. — Как поживаете?

— До этого момента — просто прекрасно.

— Как всегда любезны, дорогой господин Кройфер, — Френц хищно скользнул к нему и бесцеремонно распахнул рубашку, разглядывая повязку. — А мне сообщили, что вы нихуя не жрете.

— Вы… — короткий приступ паники сменился удушающей яростью, Эштон рванулся и чуть не застонал от боли. — Не смейте меня лапать. И какого дьявола вы коверкаете мою фамилию?

— Поразительная неблагодарность, господин Кройфер. Я, поэтически говоря, вот этими самыми, блядь, руками вас с того света вытащил и притащил к врачам. Приставил к вам лучших телохранителей, оторвав от собственной, можно сказать, жопы. Оформил новые документы на имя честного, благонадежного дойстанца Эрстена Кройфера. А вы мне прямо в душу насрали. С разгону.

Эштон смутился: чертов каратель повернул все так, будто он ему обязан, и смотрел теперь с видом оскорбленным и укоризненным… Как будто не задирал только что на нем пижаму и не разглядывал с похабной ухмылкой, как подпорченный товар. Как будто всю свою сомнительную заботу проявлял из личного расположения, а не по приказу.

— Меня так тронуло ваше исполнительское рвение, господин Аушлиц…

— Приказы, — Френц сильно сжал его подбородок и потянул вверх, это движение отдалось болью. — Приказы можно исполнять по-разному… Эрстен. Проявляйте уважение. Мне кажется, если вам отрежут руку… ну, допустим, внезапно! — он задумался, а потом радостно заржал: — Да, блядь, внезапно поползла гангрена, вы теряете правую руку, гангрена столь же внезапно перекидывается на ээ… левую ногу! Вы знаете, мне кажется, Герин не будет вас любить меньше после ампутаций. Помня об интересных предпочтениях моего дорогого рейхсляйтера, я бы поставил на то, что вас наоборот будут ебать гораздо чаще и глубже. А вы как полагаете?

Эштона трясло — от этих угроз, чудовищно реальных, от своей ненависти и боли, и невыносимой близости Френца. Близость любого человека была для него невыносима, кроме Герина. Как эта тварь смеет говорить о Герине так, это не может быть правдой.

— Убирайтесь… подонок…

— Ваша тупость, — усмехнулся Френц. — Так похожа на гордость и достоинство, что даже вызывает уважение.

После его ухода Эштон заставил себя съесть целую тарелку проклятой овсянки. А потом встать и пройтись по коридору. Как мерзко чувствовать себя настолько слабым… Вот любопытно, а сиятельный граф обладает такими же навыками в борьбе, как Герин, или есть шанс его скрутить? Он немного помечтал, как здорово было бы сбить спесь с этого гнусного типа, вспомнил, как прижимал того к полу, Герин пихал ему в рот антидот, и Френц бессильно бился в их руках. Воспоминание было приятным, и Эштон подумал, что это низко: вот так слишком лично ненавидеть человека, который не сделал ему ничего дурного… и не сделает, скорее всего, пока он нужен Герину. Все это лишь его собственная грязь, ее скопилось слишком много, а фон Аушлиц просто подвернулся, чтобы она с готовностью вылилась на него. Только рядом с Герином Эштон чувствовал себя чище, но тот все не приходил, надо было спросить у Френца о нем.

Прошло еще четыре дня, и Френц снова навестил его. Эштон забылся тогда нервной дремой после обеда и был разбужен хлопнувшей дверью, он раскрыл глаза и увидел группенфюрера, тот стеком снимал с него одеяло.

— Добрый день, Эрстен, говорят, вы таки взялись за ум и соизволили три раза пожрать.

— И шесть раз погадить, Френц, полагаю вам будут любопытны и эти сведения.

Френц рассмеялся:

— Расцветаете на глазах, — он кончиком стека задрал рубашку Эштона, и тот не сопротивлялся, не желая провоцировать гнусную сцену, как в прошлый раз. Бинты с него уже сняли, и Френц одобрительно поцокал:— Ну, что ж. Вполне, вполне ебабельно.

— Оставьте меня со своими оскорблениями, — бесится Эштон, все же не сдержавшись, он отстраняется и одергивает пижаму. — Убедились? Проваливайте.

— Еще не везде убедился, — смеется Френц и легонько тыкает ему стеком в пах.

Эштон пытается перехватить и вырвать проклятую штуку, но вместо этого получает ею по рукам — несильно, но унизительно.

— Уходите.

Френц небрежным жестом подтягивает манжеты, смотрит на часы белого золота и снова улыбается: