— Слушай, слушай, что это?

Шумели кедры. Но к их шуму примешивались еще какие-то звуки, летящие со стороны озера Ханка.

Кто-то пел на незнакомом языке. Я не понимал слов, но чувствовал в мелодии что-то очень близкое и привычное. Он, конечно же, он, я пел его вместе с товарищами, пел первый раз в своей жизни год назад! Было это в таком же дремучем лесу, под красным знаменем. С ним мы отмечали наши победы, с ним же предавали земле погибших друзей.

— Советский часовой?..

— Шш… — Чжао метнул на парнишку сердитый взгляд, словно укоряя его за то, что он мешает слушать.

Но песня зазвучала громче. К баритону присоединялось все больше и больше новых — низких мужских и звонких женских — голосов.

Совершенно верно, поют на «той стороне». Перед глазами тотчас предстали золотистый луг и работающие на нем радостные люди. Словно наяву, я видел, как они стоят на высоком обрыве лицом к югу и поют этот боевой пролетарский гимн, поют для нас, окруженных врагами.

Спасибо вам, друзья! Слышим! Мы вас слышим!

Мы начали тихонько подпевать. Чжао, вцепившись мне в плечо, почти уткнулся лицом в мою щеку. Подбородок его дрожал. С потрескавшихся губ слетали слова:

Обняв Чжао, пел Сяо-сунь:

Прильнув друг к другу, мы пели.

Сознание обреченности, во власти которого я находился всего несколько минут назад, исчезло. Теперь мне казалось, что я уже с теми поющими, что держу их за руки, что и сам я стал таким же здоровым и сильным, как они.

Чжао замолчал. Оттолкнув нас, он протянул руку к стоящей перед нами гранате и дрожащими пальцами заправил шнурок обратно в рукоять. Он стоял теперь, опираясь о ствол дерева, не сводя с меня глаз.

— Неправильно! Неправильно это, Лао-дунь! — произнес он наконец, с силой потрясая гранатой. — Мы можем вырваться, мы уйдем живыми!

Он сказал то, что было у меня на сердце. От нашей недавней слабости не осталось и следа. Я вскочил на ноги.

— Приказывай, командир!

— Продолжать петь вместе с ними! Петь до конца, пока хоть один из нас будет в живых. Вот мой боевой приказ! Приготовь оружие, — он посмотрел на Сяо-суня, — пойдешь головным. Углубляйся в тайгу — выйдем из окружения. Темно, преследовать враг не сможет. Помни: связи не терять!

Мы спустились с горы.

За спиной по-прежнему звучала песня. И мелодия ее, словно невидимая рука, вела нас по темному лесу.

Ростислав Валаев

ИНДИГО

Рисунки С. Прусова

ДВЕ недели они работали рядом.

Бок о бок, стиснув в руках лопаты, они продвигались по россыпи на юго-запад, от шести утра до восьми вечера, не отдыхая даже днем, когда термометр показывал сто четыре градуса по Фаренгейту. От жары раскалялась и трескалась земля, и часто в ров сваливались горячие комья. В такое время трудно представить, что бывают ветры и прохлада.

Оллай и Джим не говорили друг другу ни слова, идя рядом четырнадцать часов в сутки Когда их мокрые тела изнемогали от напряжения, они на минуту выбирались наверх, обливали себя холодной водой и снова шли работать. И только в это время, не надолго освеженные, они слышали стук лопат и кирок впереди и сзади, отдаленную ругань и оклики надсмотрщиков. А потом, как только снова накалялись их тела, смолкали все шумы и стуки, и россыпь окутывала томительная жаркая тишина. Казалось, что далеко кругом нет ни одного человека, нет ничего, кроме громадного раскаленного добела солнца да желтой сухой земли, которую нужно копать, копать до потери сознания, до последнего предсмертного хрипа.

Но все-таки у Джима хватало сил и терпения зорко вглядываться в каждый твердый предмет на лопате, когда он отгребал землю. Но того, что искал, не было. Почти все время попадалась мелочь, из которой в Антверпене даже не шлифуют бриллиантов, а делают «розочки» — мелкую декоративную осыпь. И только изредка встречались камни покрупней, но по бурому налету Джим видел, что это не индиго, а дешевые, лимонно-желтые или в лучшем случае палевые, дающие, правда, полную гамму цветов голубого, но только при искусственном освещении. Днем же они почти не «играют», не преломляют зеленых и синих красок и стоят недорого.

Нет, из-за них Джим не станет портить себе желудка.

«Если я найду алмаз индиго, я его проглочу, — думал Джим. — Проглочу и уеду. Буду жить…»

Вечером о конце работы возвещали резкие несмолкаемые свистки. Это надсмотрщики добросовестно надрывали легкие. Они получали на полдоллара больше и старались изо всех сил.

Вечерняя прохлада приносила облегчение. Оллай улыбался Джиму:

— Ну, как индиго?

Получив отрицательный ответ, невесело усмехался:

— Ты чудак, Джим. Алмаз индиго. Да разве ты его найдешь? Это ребяческая мечта. Помнишь, Густав тоже искал? Рыл саженные ямы. И в одной из них умер.

Так и ты.

Дюны укрепляли сухим колючим кустарником, и только в одном месте, направо от бараков, росла жиденькая кокосовая пальма, жалкая и бесплодная. Окруженная песками и ночью, она казалась прекрасной, особенно людям, годами не видящим зелени.

Джим мечтательно посмотрел на пальму.

Сегодня Оллай был не в меру разговорчивым. Если бы они не проработали целый день рядом, Джим мог подумать, что Оллай хватил добрых пол-литра виски.

— Ты опять идешь на свою могилу? — спросил насмешливо Оллай.

— Да, я иду к пальме.

Знаешь, зеленые листья выделяют кислород, а он полезен для моих легких. Очень полезен.

— Ты образованный человек, Джим. Если бы мы не вместе работали, я бы мог подумать, что ты учитель. Я пойду с тобой.

Они шли по сыпучему песку, и Оллай долго рассказывал о Норвегии, о китобойном судне «Звезда», на котором он ходил три года, о северных и южных морях и еще о многих неизвестных Джиму вещах. Говорил он размеренно, четко, ровным голосом, ровным, как линия песков у горизонта. Глаза его были глубоки и спокойны, будто он проник во все тайны жизни и ему нечего больше узнавать. И даже когда Джим спросил о невесте, он ответил прежним тоном:

— Она ушла к мяснику Иогансену.

Ответил так, как будто это значило «я купил новую фуражку» или «сегодня хорошая погода».

Но во время разговора о владельцах россыпей в его глазах загорались тревожные огоньки и сквозь смуглые щеки проступал румянец. Это чувствовалось даже во тьме.

— Они считают нас животными, а на самом деле мы в тысячу раз человечнее их… И эти скоты смеют…

— Не надо, Оллай. Не надо расстраивать себя.

Джим был очень утомлен. Последнее время он чувствовал себя все хуже и хуже. Чахотка была заодно с хозяевами. Она мучила его в свободное от работы время: ночью и на рассвете.

— Я, должно быть, никогда не найду индиго, — сказал он. — И не уеду отсюда.