— А вы и всерьез подумали, что я фаталист? Забегу немного вперед. Коля Михайлов искал смерти от немецкой пули.

— От нее он и умер, — сказал Афонин.

— То есть?

— Он застрелился из немецкого пистолета.

— Вот как! Так что же я могу рассказать вам? Коля Михайлов…

— Одну минуту! — перебил Афонин, которому пришла в голову новая мысль. — Посмотрите, пожалуйста, вот на эту фотографию.

— Снято с мертвого? — спросил Нестеров, взглянув на снимок.

— Да. Это он?

— Конечно он! Вы же сами знаете.

— Мы не в счет. Важно, чтобы его опознали вы. Нельзя исключить и такую возможность, что вместо Михайлова приехал в Москву и застрелился другой человек.

— Если бы так! Но, к сожалению, это, несомненно, мой Михайлов. Сейчас я вам это докажу.

Нестеров подошел к письменному столу и долго рылся в одном из ящиков. Афонин не сомневался, что сейчас увидит фронтовую фотографию Михайлова.

«Очень удачно, — думал он. — В наших руках будет фотография живого Михайлова. Это может очень пригодиться».

— Вот! — сказал Нестеров, снова усаживаясь в кресло и держа в руках довольно толстую пачку снимков. — Сейчас найдем!

Он медленно стал перебирать карточки, иногда подолгу разглядывая то ту, то другую. Афонин терпеливо ждал.

Наконец Нестеров закончил свой осмотр и протянул Афонину три снимка.

— Пожалуйста! — сказал он. — Убеждайтесь! Фотографии были очень плохие. На всех трех был изображен не один Михайлов, как надеялся Афонин, а группы бойцов, среди которых капитан только с большим трудом нашел того, кто его интересовал. Но как бы плохи были снимки, сомнений не было.

— Да, это он, — сказал Афонин.

Нестеров взял снимки из его рук.

— Здесь три группы моих партизан, — задумчиво сказал он. — Мало кто из них остался жив. Вот это взвод разведки, это диверсионная группа, а это автоматчики. Интересно, что Михайлов не принадлежал ни к одному из этих подразделений. Он был в стрелковом взводе. Но бойцы попросили его сняться вместе с ними. Это должно доказать вам, какой любовью пользовался Коля Михаилов во всем нашем отряде. И эта любовь была заслуженна.

— Только любовь?

— Почему вы так спросили?

— Любовью бойцов может пользоваться просто хороший парень.

— Нет. — Нестеров покачал головой. — Видно, что вы не были в партизанах. В партизанской жизни мало быть «хорошим парнем», как вы выразились. Этим не заслужишь любовь людей, ежедневно рискующих жизнью. Надо быть хорошим бойцом! А Михайлов был образец воина. Он пользовался не только любовью, но и уважением. И не только бойцов, а всех, в том числе и моим.

— Простите! — сказал Афонии, видя, что фраза, которую он произнес намеренно иронично, произвела на бывшего командира отряда неприятное впечатление. — Я совсем не хотел обидеть память вашего товарища.

— Да, именно товарища. Теперь, когда Михайлов умер, я больше чем прежде чувствую, что он был товарищем, даже другом. А не просто одним из бойцов, которых много перебывало у меня за четыре года.

Афонин почувствовал, что пора переменить разговор.

— Мне остается выслушать вас… Простите, до сих пор не спросил вашего имени и отчества.

— Федор Степанович.

— Прошу вас, Федор Степанович, рассказать как можно больше. Малейшая подробность может пролить свет на это темное дело.

— Какое «темное дело»?

Афонин мысленно выругал самого себя. Ведь он всегда умел найти правильный тон с каждым, кого допрашивал или с кем вел беседу. Полковник Круглов, а раньше, до воины, областной прокурор неоднократно хвалили его… а это умение. А вот сегодня ему положительно изменило следовательское чутье. В разговоре с Нестеровым он допустил вторую ошибку подряд.

— Я сказал «темное дело» потому, что причины смерти Михайлова покрыты мраком. Рассеять этот мрак — моя цель. И реабилитировать вашего покойного друга.

— Реабилитировать?

— Вы должны понимать, что самоубийство…

— Да, да! Я не подумал об этом. Было бы очень неприятно и несправедливо… Хотя Михайлов был достоин любой награды. Больше, чем я!

Афонии достал блокнот и карандаш.

— Итак, слушаю вас! — сказал он.

Нестеров откинулся на спинку кресла. Он даже закрыл глаза, очевидно вспоминая пять месяцев, которые интересовали его гостя, пять месяцев, бывших в его памяти небольшим отрезком богатой событиями партизанской жизни отряда, которым он командовал.

— Михайлов появился у нас ранней осенью тысяча девятьсот сорок третьего года… — начал он.

— Много позже, — закончил Нестеров свой рассказ, — к нам попали два партизана из отряда Добронравова. От них мы узнали ошеломившую нас новость — Николаи Михайлов жив! Он появился в их отряде примерно так же, как появился у нас. И воевал с такой же беззаветной смелостью. И так же, как мы, Добронравов представил его к той же награде, что меня нисколько не удивляет.

— Это мне известно, — сказал Афонин. — Вы не знаете, где сейчас находится ваш бывший комиссар?

— Лозовой? Он жив. В одном из последних боев нашего отряда Александру Петровичу оторвало ступню. Нам удалось переправить его в медсанбат армейской дивизии, это и спасло ему жизнь. Сейчас он живет в Москве.

— Его адрес вам известен?

— Конечно. Мы часто встречаемся.

Афонин записал адрес и поднялся.

— Мне остается поблагодарить вас, Федор Степанович, — сказал он. — И извиниться за беспокойство.

— Мой рассказ прояснил что-нибудь?

— Очень мало, но спасибо и на том. В таком деле сведения приходится собирать по крохам. В сумме они могут кое-что дать. И помочь следствию.

— Сейчас вы, наверное, направитесь к Добронравову?

— Нет, сначала к Лозовому. Добронравов живет не в Москве. Он должен приехать сегодня вечером.

— Понимаю.

— И вот еще что, Федор Степанович. Прошу вас никому не сообщать о нашем разговоре. Если речь зайдет о Михайлове, а это обязательно случится, то скажите, что вы знаете о его смерти, но не говорите о самоубийстве. Я начинаю думать, что об этом не будет сообщено вообще.

Нестеров пристально взглянул на Афонина:

— Почему вы так думаете? Если это не секрет.

— Есть кое-какие соображения на этот счет.

— Значит, секрет. Ну что ж, вам виднее. Со своей стороны, обещаю молчать.

— Благодарю вас! Пока до свидания!

— Пока? Значит, вы думаете, что я могу понадобиться?

— Всё может случиться.

— Всегда к вашим услугам.

Сев в машину, Афонин попросил шофера снова ехать на Большую Полянку.

Надо предупредить Иванова о том, что необходимо молчать о самоубийстве Михайлова. А затем придется ехать в гостиницу «Москва» и постараться пресечь слухи.

Чутье оперативного работника подсказывало Афонину, что в деле Михайлова лучше сохранить в тайне обстоятельства его смерти.

Он не мог бы сказать, что именно в рассказе Нестерова насторожило его, но был уверен — что-то тут неладно.

Разбираться сейчас в своих подсознательных ощущениях Афонин и не пытался. Он знал, что ясность придет сама собой потом, когда мозг как бы переварит сообщенные ему сведения. Так бывало у Афонина всегда.

Сделать вес возможное, чтобы сохранить тайну, — ближайшая задача. Ну а если впоследствии окажется, что он ошибся и хранить ее нет никакой необходимости, то ничего плохого от его действий произойти не может.

Иванова он застал дома и тотчас же получил его обещание молчать. При этом бывший комиссар не задал даже ни одного вопроса.

В гостинице Афонин с удовлетворением узнал, что фамилии самоубийцы никому не сообщали, да никто ею и не интересовался. Проинструктировав директора о том, как он должен поступать в дальнейшем, если появятся корреспонденты газет, Афонин ненадолго заехал в управление, пообедал, а в пять часов дня вошел в подъезд дома па бульваре Гоголя, где жил Лозовой.

Дверь открыла пожилая женщина, как выяснилось потом, — мать Лозового.

— Александра нет дома, — ответила она на вопрос Афонина. — Немного не застали.