Он остановился и насупился, медленно отходя от краски: сначала лоб, потом уши… Подбородок никак не хотел бледнеть, всё еще сердился…

Членкор Коробов так и впился в него.

— Посмотри-ка, посмотри-ка, Сереженька! — проговорил он наконец с каким-то двойным значением, подмигивая Сладкопевцеву. — Вот тебе и ответ на ту дилемму! Видишь, как сегодня-то завтра-то нынешнее, как оно осуждает нас, тогдашних… И ведь как ни крути — с праведливо! Беда одна: не представляют они себе, даже после таких моих стараний, этого самого нашего «тогда». Тогдашнего нашего сегодня… Ох, современный юноша, современный юноша! Вы бы, может быть, посоветовали бы нам в профком институтский обратиться за поддержкой… К парторганизации воззвать, к комячейке… Да ведь не было профкома, и парторганизации не было. Куда нам было идти? В тогдашние землячества? На студенческую сходку? А кто бы прислушался к нашим голосам? Кто этого требует? Студенты? О ком они ходатайствуют? Ну, значит, человек подозрительный… Одно это уже обрекло бы баккалауро на всякие неприятности. Он же — оказалось — жил в столице без паспорта, без прописки… Вероятно, не без причин. И мы бы при этом в него пальцем ткнули: обратите, дескать, внимание: се муж!.. Да и было бы всё это без прока, без результата… Вячеслав Шишкин, — подумаешь! Дмитрий Менделеев за всю свою жизнь не добился начала опытов по подземной газификации. Попов не мог пробить дороги своему открытию — наши воротилы его же волны втридорога от Гульельмо Маркони выписывать предпочитали. Из-за границы! Охраны труда не было… Советов изобретателей не было… Что было-то, Сергей Игнатьевич, друг милый, скажи? К чему люди стремились? К чистогану, к барышу вот к этому, близкому, видному, который — синица в руках… Это теперь во всем мире наука хрустальный башмачок нашла, в принцессы вышла. А тогда… Попробовали бы вы хоть вон его батюшку, коммерции советника Сладкопевцева, убедить, что Венцеслао и на самом деле что-то путное открыл что изобретение его и впрямь существует…

— Ну а действительно, оно существовало, Павел Николаевич? — сорвалась Люда. — Я теперь уж совсем запуталась: был ли мальчик-то? Брошюра та была? Вы ее видели, или и это только сказка?

Павел Коробов еще раз подмигнул Сергею Сладкопевцеву, теперь уже с другим значением, новым: умел подмигивать членкор!

— Оцени детектива, Сережа. Шерлок Холмс в девическом естестве! Хорошо, скажу… — Мы сразу же ринулись тогда в Публичку. Нет! Не нашлось там такой брошюры. Кто-то из старожилов — чуть ли не сам знаменитый Иван Афанасьевич Бычков — припоминал, что как будто видел ее когда-то среди еще не разобранных поступлений. Но найти ее — нет, не удалось…

Очень выразительное лицо у этой Людочки Берг: можно было подумать, что она вот-вот разревется.

— Ну, так тогда, значит, и не было никакой брошюры. И — ничего не было тогда… И — лучше молчите…

Член-корреспондент АН СССР Коробов и впрямь некоторое время хранил молчание. Потом, как-то странно привздохнув — мол, что уж с вами поделаешь? — он повернулся на своем вращающемся креслице вправо. Там, около стола, стояла, совсем у него под рукой, — тоже вращающаяся, — этажерочка с книгами. Привычным движением руки профессор крутанул ее, и, не глядя, почти за спиной, без промаха извлек с полочки тоненькое серенькое изданьице.

— Нате, — протянул он ее Людмиле Берг. — Была она, ваша брошюра ненаглядная, была, как видите! Это в двадцать восьмом году один мой хороший друг, математик, ездил на съезд в Болонью… В кулуарах съезда его поймал за фалду маленький, дергающийся человечек, бывший наш однокурсник Сёлик Проектор. Поймал и попросил передать мне вот эту самую прелесть… Для него это был прямо «вопрос чести»: мы же его задразнили в одиннадцатом «духовидцем»; он ведь один держал брошюру в руках…

Игорь Строгов без церемоний отобрал тетрадочку у Люды.

значилось на ее порыжелой, замазанной какими-то странными потеками обложке.

Несколько минут прошло в полном молчании: удар был нанесен мастерски, ничего не скажешь. Потом Коробов, насладившись, медленно надел очки.

— Так вот, так-то! — неопределенно проговорил он. — Трудно рассказывать о том, что ты пережил полвека назад; оказывается — очень это трудно. Как-то искажаешь невольно картину: перспектива какая-то не та получается… Вот у вас теперь, видимо, какое впечатление: бедняги, да как же они жили там? Как в Собачьей пещере, без глотка кислорода?! Да, верно, время было тяжковатое; барометр падал, как перед бурей, дышалось — кто постарше — трудно…

Но мы-то ведь — молоды были, ах, как молоды! А молодость — она как порох: она не нуждается в кислороде для горения; она содержит свой кислород в себе и несет его с собой везде и всюду. Мне кажется, в пещерах палеолита, и там, наверное, росли юнцы, которым их закопченные жиром своды казались миром радости, счастья, надежд… Хотя от этого они чище и выше не становились, своды…

Ну, что ж? Вернемся к нашим барашкам, как говорится… Где же ваша зачетка, милая барышня? Вот теперь я ее вам с удовольствием подпишу… Видите: даже «отлично»! О чем о чем, но уж о закиси азота вы теперь знаете больше любого химика мира. И думаю, не станете спорить: есть-таки в ней кое-какой интерес!

Людмила Берг до зачета и после зачета — это две разные девицы. Агнец и козлище!

— Ах, так ведь это когда к ней еще икс-два присоединены! — осмелев, тявкнула она.

— Оптиме!..[12] Но вот что заметьте: в каждой частице мира, в каждом его явлении обязательно свой икс сидит. Нужно только суметь его обнаружить… Что ж, Сергей Игнатьевич, ничего не поделаешь, — пора отпустить наших гостей. Думаю, тебе это, как сопроматчику, ясно: как бы предел прочности не превзойти!

Все встали, мило попрощались. Двое стариков любезно вышли с молодыми в прихожую. И вот тут, уже у двери на лестницу, Людочка не выдержала вторично:

— А я… Нет, вы как хотите, Павел Николаевич, а я — спрошу!.. Потому что я не могу так… Лизаветочка-то как же? С Лизаветочкой-то что же теперь?

И тут член-корреспондент Коробов, автор множества замечательных трудов, лауреат нескольких Государственных премий, покорно склонил свою седую, очень академическую, очень благообразную, но повинную голову…

Он стаял как раз в проеме двери, открытой во вторую, соседнюю комнату. Там был виден большой черный рояль, накрытая аккуратным и красивым чехлом арфа за ним, и за арфой — второй большой портрет той же красивой женщины, что и там, в кабинете. Стоял, смотрел мимо всего этого и молчал.

— Ах, милая барышня, милая барышня! — проговорил он наконец как бы с усилием. — Понимаю вас. И стыжусь. Как человек стыжусь, как сын своего времени… В самом деле: где она, Лизаветочка? Что с ней теперь? Не знаю. Ничего не знаю. Не могу вам сдать этого зачета… Увы!

1947–1967

Ленинград

Под ногами монотонно скрипел снег…

Отряд, вернее то, что осталось от отряда, растянулся длинной цепочкой. Люди идут по-партизански, в затылок друг другу, стараясь по привычке ступать след в след, хотя сейчас, в том положении, в котором они находятся, это и не имеет никакого значения. Три четверти цепочки составляют носилки с ранеными. Но настоящих носилок мало, в большинстве — просто две палки или две винтовки, накрытые плащ-палатками, а то и шинелями, снятыми с тех, кто перестал в них нуждаться.

Убитых пришлось оставить на месте боя, там, откуда всё еще доносились до напряженного слуха Нестерова короткие пулеметные очереди.