Ночью на 16 августа меня разбудил вестовой из штаба полка, с приказанием на следующий день в 11 часов утра представить эскадрон в конном строю для смотра начальника дивизии, в присутствии Американской военной миссии. В неофициальной записке полковой адъютант штабс-ротмистр Обрехт (1-го уланского Петроградского полка) пояснял требования, которые ставились для смотра. Дело сводилось к эффектному, на широких аллюрах, эскадронному учению и двум конным атакам в сомкнутом и разомкнутом (лавою) строю — все это для производства известного впечатления на американцев. Первый смотр, да еще в присутствии строгого и придирчивого начальника дивизии, заставил меня забыть о сне. Я вызвал вахмистра и, посоветовавшись с ним о всех деталях, приказал поднять эскадрон часом раньше, дабы успеть произвести репетицию согласно составленной мной программе.
Рано утром эскадрон был построен, с младшими офицерами на местах. Я вывел эскадрон в поле — все шло гладко; я выкинул из программы некоторые сложные построения, боясь, как бы не напутать. Bсe ломки фронта я решил производить спиной к начальству (старый армейский прием), дабы скрашивать все могущие быть недочеты; я произвел несколько примерных атак, и мне казалось, что эскадрон меня не подведет. Придя назад в казармы, я велел произвести уборку лошадям, примочить гривки, разобрать хвосты. Всех всадников и амуницию самым тщательным образом осматривали вахмистр и младшие офицеры, кому подтягивая пояса, кому плечевые ремни...
Ровно в 10 часов утра эскадрон был построен; все блестело и имело веселый вид; начищенные крупы лошадей лоснились на солнце, новый зеленый эскадронный значок развевался на правом фланге. Ярким пятном били в глаза желтые башлыки за спинами всадников. Я гордился эскадроном, в который вложил столько души и работы. Пересекая город по пути на военное поле к вокзалу, эскадрон вызывал общее восхищение у высыпавшей на улицу в воскресный день толпы.
Около городского сада эскадрон нагнал полковник Кучевский на своем вороном кабардинце; поздоровавшись с людьми, он пропустил мимо себя всю колонну. Командир полка остался доволен молодецким внешним видом чеченцев. Обогнув вокзал, мы выровнялись и встали в поле, поджидая начальство.
Прошло минут десять; прибыл адъютант штаба дивизии с приказанием генерала Ревишина, чтобы во время атаки чеченцы производили возможно больше шума и неслись бы с гиканьем, дабы удивить американцев... Командир полка раздраженно спросил: «Что вообще хотят — смотр или маскарад? — и добавил: — Все будет делаться согласно уставу». Адъютант штаба сконфуженно отъехал в сторону. Издали показались два несущихся автомобиля. Я скомандовал: «Шашки вон!» Автомобиль остановился у склона небольшой горки, где поджидали уже ординарцы с флажком начальника дивизии и откуда предполагалось смотреть эскадрон. Полковник Кучевский галопом подъехал к начальнику дивизии. Генерал Ревишин, с американским генералом и пятью-шестью офицерами свиты, в сопровождении командира полка, направились к эскадрону. Подав команду: «Господа офицеры» и взяв шашку «под высь», я на широком галопе выехал вперед и, осадив лошадь круто перед начальником дивизии, отрапортовал, после чего, сделав заезд, встал в затылок своему командиру полка. Чеченцы дружно и бодро ответили на приветствие генерала Ревишина. Американцы улыбались, всматриваясь в дикие лица всадников.
После обхода фронта все начальство удалилось на горку. Командир полка стал верхом шагах в 50-ти от начальника дивизии. Я отъехал к эскадрону. Полковник Кучевский шашкой подавал знаки немого учения; я их принимал и голосом передавал эскадрону. Два американских кинооператора с треногами расположились здесь же, беря эскадрон в объектив. Эскадрон носился полевым галопом, ломался, строил снова фронт, заезжал флангами, размыкаясь в лаву, собираясь по звеньям — все шло гладко, почти без ошибок. Понятно, это был не «балет», который на полковом или эскадронном ученье могли бы показать старые, хорошо съезженные эскадроны лейб-драгун, но в условиях спешной подготовки и имея в строю туземцев все было более чем удовлетворительно.
Начальник дивизии, наблюдавший за учением с горки, вдруг стал махать над головой сложенной нагайкой, делая ею какие-то знаки. Полковник Кучевский, не обращая на них внимания, продолжал учение. Взбешенный, что его сигналы не принимаются, генерал Ревишин обратился в резкой форме к командиру полка, на что последний столь же резко и ясно ответил, что по своей долгой службе в кавалерии ему хорошо известны знаки немого учения, подаваемые оружием, обозначения же маханием в воздухе хлыстиком или нагайкой он не знает, — и, отъехав, продолжал смотр. Эскадрон, отойдя на большое расстояние и построив развернутый строй, по знаку шашкой командира полка пошел на полном карьере в атаку, чуть не сбив по дороге одного кинооператора, и также по знаку резко остановился у самой горки, перед начальством. Когда рассеялась пыль, эскадрон уже стоял, выровнявшись, перед начальником дивизии.
Американцы были в восторге и, тряся руку командира полка, выражали свое восхищение. Начальник дивизии уже сменил гнев на милость и благодарил командира полка и меня за отличный смотр. Желая загладить недоразумение, генерал Ревишин тут же пригласил командира полка и меня обедать в городском саду. Полковник Кучевский, сославшись на служебные дела, отказался; я последовал его примеру... Весело и с песенниками во главе эскадрона мы двинулись домой в казармы.
На улице меня встретил поручик Тимрот с телеграммой о взятии Одессы[32].
Я тут же отпросился у командира полка в давно уже обещанный мне отпуск и вечером же, сдав временно эскадрон поручику Янковскому, выехал через Новороссийск морем в Одессу. Через три дня я был уже в кругу своих, где меня ждала великая радость после шестимесячной разлуки застать всех живыми и здоровыми и впервые увидеть своего новорожденного сына.
Для пояснения столь удачно сошедшего смотра мне приходится допустить маленькую нескромность и признаться, что 4-й эскадрон в 1-м Чеченском полку считался одним из лучших как по обучению, так и по внешнему виду людей, отчего выбор командира полка, естественно, и пал на него. Все это я, конечно, не смею приписывать только себе, а должен разделить заслугу со своими ближайшими помощниками — младшими офицерами эскадрона и моим прекрасным вахмистром, подпрапорщиком Джемолдаевым. Все они вкладывали в работу всю свою энергию, любовь и знание дела. Наиболее близким и ценным помощником был мой заместитель поручик Янковский (кинбурнский драгун), на характеристике которого я позволю себе немного остановиться. В начале Великой войны поручик Янковский был вольноопределяющимся в 7-м драгунском Кинбурнском полку, окончил полковую учебную команду, приобретя там немало практических сведений, затем Николаевское кавалерийское училище и вышел офицером в свой родной полк. В его лице я имел прекрасного, строгого, умеющего заниматься с людьми офицера, горячо любящего свое кавалерийское дело. Более года спустя, уже в Крыму, ночью во время сна, в одном белье, раненый, он был захвачен в плен прорвавшейся красной конницей. Ему удалось скрыть свое офицерское звание и этим спасти себе жизнь; три месяца спустя, в темноте, переплыв Днепр, ему удалось бежать от красных и добраться до своих... Это был во всех отношениях достойнейший боевой офицер.
Вообще же офицерский состав Чеченского полка, главное ядро которого составляли харьковские уланы и отчасти лейб-драгуны, представлял собою дружную полковую семью, воспитанную в лучших традициях нашей конницы. Поначалу небольшие трения и холодок чувствовались лишь между командиром полка и старшим штаб-офицером, но здесь имела место личная обида полковника Невзорова (харьковского улана) на то, что полк, вопреки желанию харьковских улан, получил не он, а, по приказу генерала Эрдели, лейб-драгун полковник Кучевский. Но общая работа по созданию полка скоро сгладила все эти шероховатости, а впоследствии, при более тесной походной и боевой жизни, все смогли по достоинству оценить, a многие и полюбить, строгого к себе и к другим по службе, но справедливого и всегда спокойного в бою полковника Кучевского.
