Скучно, тоскливо и как-то безнадежно шли дни, недели. Однако чувствовалось, что вековая спайка между солдатами и офицерами распадается — мы начинали говорить на разных языках, не пытаясь друга друга понять. На бивуаках появились демагоги, комитеты выносили утопические требования командному составу. Офицеры полка, в силу своего воспитания и понимания долга, не пошли за революцией и не стеснялись с первых же дней высказывать свое к ней отвращение. Требования революции: полное обезличивание начальства, отказ от всех идеалов, признание Временного правительства и того глубокого хамства и предательства, которое охватило все необъятное пространство России, — не могли быть для них приемлемыми.

Пропасть между нами с каждым днем увеличивалась. Временное правительство, топча все права офицера, заботилось лишь об углублении революции.

С наступлением лета полк снова занял позиции у деревни Райместо. Пребывание в окопах имело то положительное значение, что близкий разрыв немецкого снаряда сразу же восстанавливал авторитет офицера, отменяя все нелепые постановления комитетов.

В июле месяце я со взводом 2-го эскадрона лейб-драгун был послан для охраны штаба соседней с нами 102-й пехотной дивизии и предотвращения имевших уже там место беспорядков. Через 3—4 дня пребывания в пехотной дивизии я не узнавал своих людей; драгуны, прекрасно одетые, в синих рейтузах, красных погонах, затянутые в белые гвардейские ремни и сидящие на рослых полукровных лошадях, сразу же почувствовали свое превосходство над серой толпой агонизирующей пехоты. Будучи далеко от взоров комитета, они быстро подтянулись, исполняли все приказания и исправно несли службу. Бодрый и отличный вид моих лейб-драгун вскоре вызвал запрос в пехотном комитете, и спустя несколько дней мы были переведены в разряд контрреволюционеров, чему способствовал следующий случай: одна из батарей 102-й дивизии дала несколько высоких шрапнелей над братающейся с противником ротой и, получив грозное предупреждение от своей пехоты, ждала жестокой расправы. Я со взводом по тревоге был вызван на батарею. Одно появление драгун ошеломляюще подействовало на толпу пехотных дезертиров, и они без всяких пререканий исполнили мое приказание и покинули батарею.

В первых числах августа я был отозван в полк. 9 августа, подав рапорт о женитьбе, я уехал в отпуск. Прощаясь с офицерами эскадрона и уезжая на три недели, я был далек от мысли, что полк, его боевой штандарт и многих офицеров я уже никогда не увижу.

В конце августа, живя на южном побережье Крыма, я получил извещение полкового адъютанта о продлении мне отпуска и переводе моем в маршевой эскадрон в Кречевицы с почти одновременным постановлением комитета о выражении мне недоверия как «стороннику старого режима».

Служба в полку без постоянных компромиссов становилась уже невозможной. Для меня, офицера, воспитанного в понятиях служения Престолу и Отечеству, подобный отзыв людей родного мне эскадрона был наибольшей наградой.

Константинополь, 1922 г.

Попав на фронт Гражданской войны в туземную часть, мне поначалу все окружающее казалось столь новым и временами захватывающим, что я решил записывать все наиболее интересное.

Возя тетрадь в полевой книжке, мне удавалось отмечать события по дням, а иногда и по часам, зачерчивая на месте и кроки[9]. По окончании похода мои записки вылились в четыре объемистые тетради-дневника.

Переживая в памяти минувшее, я выбрал из своих записок и переработал отдельными очерками все, могущее иметь интерес с военной и бытовой точки зрения, как своего рода зарисовки с натуры одного из участников Степного Астраханского похода.

В мае месяце 1919 года, через Румынию, я прибыл в Екатеринодар, проделав предварительно бесславную эвакуацию Одессы, которую наши доблестные союзники бросили на произвол судьбы, бежав перед бандами большевиков[10]. После прибытия на Кубань предо мной стал вопрос — куда ехать? Погоны лейб-драгуна, которые я имел честь носить, конечно, указывали направление и разрешали все вопросы. Одновременно с этим у дежурного генерала Штаба Армии генерала Эрна[11] имелось предписание генерала Эрдели[12], нашего бывшего командира полка, а в настоящее время Главнокомандующего Северным Кавказом, о направлении в его распоряжение всех прибывающих офицеров лейб-драгун. Положение создавалось двойственное... Екатеринодар того времени, а Кубанское Военное Собрание в вечерние часы в особенности, представляло собой сосредоточие всех прибывающих с фронта офицеров. Повидав немало друзей и знакомых, у меня создалось определенное впечатление, что полки гвардейской конницы все еще находились в первоначальной стадии формирования: имелись офицеры, но почти не было солдат и отсутствовали лошади. Наряду с этим победоносная Кавказская Армия генерала Врангеля развернула громадные казачьи конные корпуса, но испытывала недостаток в офицерском составе. Во мне, еще молодом тогда штабс-ротмистре, происходила внутренняя борьба. В туземной части мне обещали сотню или эскадрон. В русскую часть я в то время не стремился: у меня была еще слишком подорвана после революции вера в солдата. Мне хотелось воевать, я был полон сил для борьбы и мести, мне мерещились конные атаки и глубокие рейды в тыл, и я легко поддался внутреннему голосу и уговору друзей и ночным поездом выехал в Пятигорск. (За что почти год спустя выслушал несколько горьких слов от старшего штаб-офицера лейб-гвардии Драгунского полка полковника Римского-Корсакова.)

Явившись к генералу Эрдели, я узнал о формировании в городе Святой Крест Чеченской конной дивизии, один из полков которой генерал Эрдели предполагал дать в командование доблестному и всеми нами любимому нашему старому лейб-драгуну полковнику Кучевскому. Несколько дней спустя в Пятигорске ко мне присоединился мой однополчанин и офицер моего эскадрона, ротмистр Феденко-Проценко; вскоре прибыл корнет Алехин, и ожидался приезд штаб-ротмистра Генрици 3-го. Желая ознакомиться со всеми на месте, ротмистр Феденко-Проценко и я выехали на следующей день в Святой Крест, где явились начальнику формирующейся Чеченской конной дивизии генералу Ревишину[13]. Прием нам был оказан подчеркнуто радушный; оказалось, что приезд полковника Кучевского для принятия полка несколько задержался его семейными делами. Дивизия предполагала выступить через неделю в Астраханский Степной поход, имея заданием своего наступления взятие Астрахани с юга и в дальнейшем соединение с армией генерал Врангеля, наступавшей в то время на Царицын. Генерал Ревишин предложил нам зачислиться в дивизию и временно, до приезда полковника Кучевского, оставаться в его распоряжении.

Мы были столь любезно и радушно приняты в штабе дивизии и во 2-м Чеченском конном полку, где вечером в собрании обедали, что на следующее же утро подали рапорта о прикомандировании и отбыли в Пятигорск для устройства своих личных дел и оформления всех деталей. Через 3—4 дня я был уже снова в Святом Кресте. Штаб дивизии был небольшой: начальником дивизии был генерал Александр Петрович Ревишин, бывший командир Крымского конного Е. В. полка, строгий, придирчивый, сухой и мало в полках любимый начальник, начальником штаба — генерального штаба капитан Вельтищев, самый несимпатичный из всего состава, человек весьма либеральных и даже левых убеждений и к тому же маловоспитанный; но, к счастью, недели через две он нас покинул, обидевшись на начальника дивизии, и уступил свое место полковнику Мацневу, доблестному и достойному офицеру, обладавшему поразительным военным чутьем и пониманием боевой обстановки. Старшим адъютантом штаба дивизии был ротмистр Хаджи-Коли, бывший лубенский гусар; помощником его — поручик Тимрот, офицер лейб-гвардии Петроградского полка, глубоко культурный и интересный собеседник. Старшим дивизионным врачом был д-р Яниус — милейший и компанейский человек; не знаю, насколько он преуспевал в медицине, но посидеть среди офицерской молодежи за стаканом вина он был всегда не прочь. Картина штаба дивизии будет не полна, если не упомянуть про Инну Андреевну Яниус, сестру милосердия перевязочного отряда и жену дивизионного врача — чрезвычайно умную, хитрую и в то же время добрую женщину: много тяжелых минут походной жизни она нам всем скрашивала своими заботами и редким доброжелательством ко всем.