«Это пройдёт». Это пройдёт. И это тоже пройдёт.

Не зря же Соломон никогда не расставался со своим знаменитым перстнем.

* Аппарат искусственной вентиляции лёгких.

Перстень Соломона - согласно легенде, у Соломона был перстень с надписью «Это пройдет». В минуты душевного раздрая царь смотрел на надпись и успокаивался, но однажды он не успокоился, а наоборот — еще больше вышел из себя. Взбешенный, сорвал кольцо с пальца и чуть не зашвырнул куда подальше. Однако вдруг заметил, что и на внутренней стороне кольца другую надпись: «И это тоже пройдет».

========== Глава 7: О любви ==========

Мы с тобой еще немного и взорвёмся,

Жаль, но я никак не научусь остановиться,

Разгоняюсь-загоняюсь как отпущенная птица.

Хорошо, я буду сдержанной и взрослой,

Снег пошёл и значит что-то поменялось.

Я люблю твои запутанные волосы,

Давай, я позвоню тебе ещё раз, помолчим…

Земфира - “Самолёт”

Он, подперев голову рукой, курил очередную сигарету.

Такой, какой он сейчас, он Игорю просто не подходит – такому нежному, сильному мужчине.

Терпеливый ты мой. Такой хороший, что просто сил нет. Что же с тобой делать, если твоя любовь лечить должна, а она – убивает.

Ах да, любовь сама по себе – не лечится.

И что делать – с собой? Как убежать от себя – к тебе?

Андрей выворачивал себя на изнанку. Собирал обратно – как кубик Рубика, как пазл, в котором все части – навыворот.

Андрей – искорёженный романтичный подросток. Ломаная линия, неоконченная кривая. Запечатанный конверт, в котором куча фотографий, а на них – нотные листы. Что же тебе с собой делать?

Нужен Анжи. Один и тот же, не другой – мягкая прямая, пушистые лапы и едкий змеиный взгляд.

Не кривиться, не морщиться. Надо. Нужен.

И эти слова – говорить честно – «Я хочу тебя», «Трахни меня… пожалуйста», «ещёещёещё», захлебываясь, утопая, без смущения. И ещё одно – самое-самое: «Мой».

Мой, мой, мой. На вкус – горечь. В глазах – такие краски, как под ЛСД.

Останься. Мой. Пожалуйста.

Андрей не сможет – он трусливый. Хороший мальчик, маменькин сынок, любимый брат.

Сможет Анжи.

А кто такой Анжи?

Да, собственно, никто. Ноль без палочки. Без понтов, без музыки.

Без себя.

Только… твой.

И росчерк – бабочкой.

Этот – сможет, потому что этому – плевать. Зачем стесняться – если хочешь?

Расскажи – он заслуживает.

А Андрей? – Пусть посидит в сторонке.

Он не - не нужен. Просто… что-то вот такое.

Браные слова, но не те, что у Андрея – пошлее, проще. Он сам – проще. Без этих тяжелых мыслей, без этой бездны в нутре.

И не нужно слов, господи, пожалуйста, не нужно слов. Это так запутанно, захлестанно и рассыпчато, как песок. Слова всё портят: Андрей не боится людей, но при нём – язык заплетается. На грубость – да пожалуйста, хоть два пятиэтажных, а нежное… нет, нет, нет, Игорю – только ласковое.

И Анжи скажет. Скажет потому, что он не боится быть распятым – он и распятый… рассмеётся.

*

Игорь приоткрыл глаза и, моргнув, проснулся. Его укрыли ещё одним одеялом, Жук обнаглел настолько, что от его шерсти повсюду уже хотелось чихать, дверь на балкон была открыта, а Андрей, как гусеница, закутавшись в белое ватное одеяло без пододеяльника, задумчиво стряхивал на пол пепел.

- Сколько время? – пробормотал сонно.

Андрей скосил глаза в его сторону:

- Пять-сорок.

- Иди сюда.

Он приподнял одеяло, побеспокоив животину, и похлопал рядом с собой ладонью.

- Мм. Лучше ты ко мне, - дернул уголком губ.

Игорь выдохнул, забарахтался и перекатился, захватывая с собой оба покрывала. Дотащился до той стороны, где на быльце почивал Анжи. Уткнулся лбом в его холодный локоть. Почувствовал кожу и потянулся поцеловать.

- Залезай ко мне, будем тебя греть.

Андрей молча скосил на него взгляд. Рукой с тлеющей сигаретой в пальцах медленно, нежно потрепал Игоря по волосам. Хотел потом отстранить ладонь, но передумал.

Игорь вывернулся – поцеловать ребро большого пальца.

Андрей смотрел на него – непонятно и устало. Сказал, почти не раскрывая губ:

- Я тебя люблю.

Игорь дернулся, рывком поднял голову и посмотрев в лицо напротив, почувствовал, как падает, падает, падает, словно это продолжение сна. Выцветшее, онемелое чувство.

Сотни фраз пронеслись у него в голове: нежных, банальных, пошлых, да каких угодно.

Нельзя не ответить, особенно ему – такому. Усталому, вроде как ответа не ожидающему.

Хотел сказать что-то хорошее, а вырвалось:

- Прости. Прости меня, - он подтянулся, обнял Андрея за талию. – Просто мне так хорошо с тобой, что я не чувствую момент, когда нужно прекратить.

- Забей. Не нужно прекращать.

Тихо:

- Анжи, Анжи, Анжианжианжи…

- Замолчи.

- Анжи, давай сходим куда-то.

- Сейчас только шесть утра. Я даже Жука не покормил.

- Пойдём. Я потом сам покормлю.

- …Ладно. Сейчас докурю.

Игорь выпутался из одеял, но не очень хотел уходить. Он ощущал то терпко-сладкое чувство эгоистичной победы, в котором сам себе не желал признаваться. Ему всегда претило это чувство, но теперь, когда то, чего он так яростно хотел достичь – он не мог обычными методами, было так близко, он никак не мог возразить этой всепоглощающей силе превосходства – не над Анжи, над остальными, кому Анжи принадлежал или мог принадлежать.

Есть два вида одной и той же любви.

Одна любовь – пристальная. Подмечает всё – «от улыбки до жеста», и она вся в этом внимании. Другая – наоборот – нарочито невнимательна. Она тоже – замечает, но вместе с тем настолько ослепляющая, каким только может быть глубокое чувство. И даже если что-то, на уровне создания помеченное красным «табу», и дойдёт до окончаний нервных клеток головного мозга, оно тут же нейтрализуется далеко вне порога горечи и безрассудства.

Эти два чувства на самом деле слишком одинаковы, чтобы просить, какая из них более искренна, какая больше отдаёт или забирает.

Любовь Игоря была второго сорта. Преданная, её могли бы назвать даже собачьей, если бы она не продолжала требовательно, кроясь под маской нежного благополучия, брать чужое.

Точно раковые клетки, в бессознательных мучениях иссушив тело хозяина, вожжелали добраться до внутренних органов соседнего ближнего.

Игорь даже, временами, ощущал себя почти посторонним в этом проклятии, но тут же спохватывался, корился. Он бы никогда не стал, подобно Эдипу, списывать всё на судьбу, проклятие или волю богов.

Он просто мирился. С собой. Каждый день, в миллионный раз.

Мирился, что тянет с собой на дно, откуда ни один из них уже не выплывет.

Обещал. Себе и молча – ему – вытянет.

И знал – не получится.

И продолжал тянуть.

И клялся – не отпустит.

Хотя бы так. Поблажкой.

Когда всё несерьёзно – ерунда. Один раз – не П.

Да и два – тоже. Два – это только Би.

А здесь – хоть волком вой, хоть с крыши прыгай.

Не отпускает. Что – не понятно. То ли руки, то ли глаза. Колючие, жесткие, нежные.

Something in the way you move.

И раз его не отпускало… то и он не отпустит.

Дотянет до дна, до ила, прикуёт цепями к затонувшим кораблям и станет… поклоняться. Как изувер, язычник – древним идолам.

Будет сносить дары и не вставать с колен…

Игорь встряхивает безумные, порочные образы, но они снова с живостью гениального художника занимают воспалённое воображение.

Воображение – это всего лишь вид памяти. Так пусть кто-нибудь отнимет у него память.

Пусть попробуют.

Возможно – это лишь причуда, внебрачный плод неудовлетворённости, рассеивавшийся с последней зарёй, но почему тогда он приходит снова и снова.

Снова и снова.

Снова и снова.

Он отбрасывает все эти мысли, натягивая поверх рубашки пуловер. Гладит сонного Жука, которых потягивается отставляя пушистый зад.

Нехотя сползая с дивана, Андрей ворчал: