Андрей кивнул, вылезая, спустил кота за землю, прижав его к асфальту рукой, чтоб не убёг, второй развернул бутерброд.

Почуяв запах, создание вырвалось и вгрызлось в колбасу.

Андрей поднялся. Не любивший долгих прощаний отец уже сидел за рулём. Ваня стоял рядом, скрестив руки:

— Оставь его, хорошо?

Младший через силу кивнул и крепко обнял брата.

Отпускать не хотелось. Ванька вырос на целую голову выше и уткнулся носом в тёмную макушку.

— Мы будем приезжать. И звонить. И ты к нам. Часто-часто. Я обещаю.

Андрей угукнул и отодрался первым, отступая на шаг. Брат быстро — слишком быстро сел в машину на переднее сидение, с громким хлопком закрыл дверь; извергнув из выхлопной трубы клуб полупрозрачного дыма, тарантайка скоро отчалила.

Мальчишка провожал её глазами до самого поворота из двора. Затем присел на бордюр, обхватив голову руками.

Вот и уехали. Вот так, запросто.

Бросили его совсем как… да, совсем как этого котёнка. И всё равно им, что с ним случится! Издохнет он тут с тоски или скуки, сопьётся или просто исчахнет…

Андрей перевел дыхание.

Чушь всё это.

Конечно, они переживают. Они боятся ещё больше, а он всего лишь слишком к ним привязался.

Насмешливо перекривил самого себя: маменькин сыночек, надо же.

Слишком привык.

Он рывком поднялся на ноги, поглядел на давящегося хлебом кота. Хотел погладить, но тот недовольно заворчал. Но как теперь его бросить?

Как, как — да запросто. Как люди обычно бросают людей.

Засунув руки в карманы, Андрей с тяжелым сердцем зашел в подъезд.

Нужно просто не думать — ни о чём, ни за что.

И хорошо бы услышать мягкий голос любимой гитары.

Вот кто не покинет его никогда.

*

Дни снова потекли, как песочные часы, неуловимо переворачиваясь вверх дном, едва истечёт последняя песчинка.

Одногруппники Андрею сначала не понравились. Совершенно.

Кучка глупых детишек.

Но удивительно, постепенно, понемногу узнавая их ближе, мальчишка проникся.

Все чаще оставался с приятелями в общаге, прихватив с собой гитару, и играл им какого-нибудь Трубецкого или Цоя, до самого рассвета.

А они пели. И выходило так едино, так вдохновенно, что и жить не хотелось вне этого круга, вне всеобъемлемого спрочающего чувства или ощущения, когда просыпаешься под утро в объятиях многих тел, когда ещё ни одна мысль не забрела в пустую голову — только в груди тепло и знаешь — здесь ты свой.

Так по-особенному свой, что веришь в бессмертие.

Андрей влюбился — страстно и пылко, болезненно чуя, как неловок даже такой простой вещи.

Влюбился — снова в гитару и, впервые, в голос.

Как пела она — не мог никто.

С искренним надрывом, до хрипа, до сорванного шепота с дрожащим от напряжения голосом на волнующей ноте.

Она сама — волнующая. От кончиков накрашенных пальцев на ногах до согревающего имени.

Надежда. Надя-Наденька.

Всегда садилась в круг поближе, прикрыв глаза, будто могла превратить звук в цвет.

Она, казалось, знала все песни — особенно самые пошлые, с Тошиком на пару откалывая такие номера, что публика рыдала.

Теплая своячница, девочка Надя.

Менялись компании, менялись квартиры, детские площадки, стадионы, люди.

Неизменными оставались лишь две вещи: голос и гитара.

Не всегда гитара Андрея, но всё чаще — её голос. И это было так романтично, так желанно, что Андрею казалось, будто Надя сама ищет встречи. Правда, при всей внезапно проснувшейся пылкости, подойти он не смел.

После выпускного он не стеснялся с кем-то переспать. Когда под кислотой или травой, с неутихающим тенором в ушах — сильнее, ярче хочется жить. Пусть даже в однообразном хлёстком движении, с солёными каплями пота, стекающими по вискам.

Но это виделось по-другому — как сокровенное, глубоко личное. Что-то, что лучше светляком хранить в нутре и не показывать никому.

Родители ничего не знали. Ни родители, ни братья. Они внезапно оказались такими близко-далёкими, что при встрече не хотелось говорить ни о чём постороннем. Да и незачем им знать.

Андрей как-то умудрялся проснуться, собраться и выпинать себя на пары, даже ответить что-то — и этого достаточно.

Хозяйка вообще на удивление считала его хорошим мальчиком, и вечера, проведённые не за учебой и посиделками, он сидел с ней, попивая чай и болтая о всяком.

Тем более, даже со всякими закидонами, он не смог бросить кошака. Тот окончательно устроился у их подъезда в какой-то вырытой дыре между домами, уходящей то ли в подвал, то ли в канализацию.

Каждый раз по возвращению мальчишки, животина сидела у дыры и злым желтым взглядом проклинала каждого встречного.

И жутко хотела жрать.

Тогда Андрей, сжалившись, доставал из рюкзака какой-нибудь недоеденный бутерброд, оставлял его у щели и, не дожидаясь удиравшего внутрь кота, шел домой.

Это превратилось в привычку, и скоро животина совсем перестала бояться, не пряталась и даже со скрипом соглашалась на «погладить». Правда, на руки ещё не давалась.

Теперь Андрей ходил исцарапанный, но довольный. Почему-то сидя рядом с непокорным созданием, он чувствовал, как вянет, зацветает внутри него тленная погнившая рана.

Он не знал, когда эта рана появилась, не знал, откуда она и зачем — просто в какой-то момент понял — она там.

Она… не то чтобы мешала, просто иногда хотелось гулять всю ночь, выть на луну и петь грустные баллады о несбывшейся любви.

Любви даже не к Наде, а к чему-то… что и было, но одновременно никогда не существовало в его теперешней реальности. Что было изначально заложено в каждом, но не нашло выхода.

И если бы он умел писать стихи, он бы сложил об этом песню.

Гитара только глушила эхо раны, а кот — лечил. Понемногу, не насовсем, до очередного приступа. Но его бархатное присутствие ощущалось как хорошее успокоительное.

Андрей даже как-то пропустил извечные посиделки и до глубокой ночи просидел рядом с кошаком, отгоняя сон и дурные мысли.

Животина росла, и вместе с ней рос Андрей.

В руки кот не давался никому, кроме мальчишки, тотчас убегая или царапая детей и взрослых — часто одинаково жестоких.

Андрей втихую гордился таким отличительным к нему отношением и давно уверовал — это только его питомец.

Начинало холодать.

Воробьи храбрились, но всё больше ершились и прятались где потеплее. Бил мелкий отвратительный дождь, выводя невнятную акапеллу по зонтам прохожих.

Андрей натаскал в нору созданию всякого утеплительного хлама и после пар сидел рядом на клеёнке под дождевиком, обхватив колени руками. С мягким шерстяным комком возле сердца хорошо и легко мечталось. Загруженный по горло всю сознательную жизнь, парень будто только сейчас наверстывал упущенное.

Мечталось о чём-то смутном — о чём мечтают все мальчишки независимо от возраста?

После дождя Андрей укутал кота в мастерку — для него, даже если украдут — не жалко, и ушёл домой, до утра читать материал по курсу.

А потом — опять травка, гитара, её голос, недоеденные бутерброды, недоспанные ночи, и так — до смертного часа.

До встречи с ним.

========== Глава 2: Друг мой ==========

Это произошло так банально — их встреча — как происходят десятки других ежесекундных встреч.

Сырой резкий воздух метро — оттуда тянет ветром и хочется поскорее вниз, чтобы домой, к кошаку, потому что день отвратительный, день ужасный и рана внутри, размером с полную звёзд черную дыру, оглушительно зияет во всю грудь.

И ехать придётся не домой, а, сначала, в библиотеку.

Снаружи холодно, зато можно спрятаться глубоко в пальто — скрыть свой обнажённый мирок от чужих любопытных глаз.

Турникет засветился зелёным, пропуская студентика на эскалатор, оттуда — ещё ниже — мимо ненавязчивых объявлений на стенах и безликой толпы, рассекающей пространство — вверх.

Первая встреча, как обычно — первый взгляд, но этим взглядом Андрей проскользил мимо, потому что тогда у Игоря тоже не было лица.