Чтобы и не было.

Не бередить душу.

И так – больно.

А сейчас – ещё больше. Эта книга – не бальзам. Соль. Тонны.

«Во всём шедевральном есть что-то трагическое».

Нет, его любовь – не трагедия, его любовь – не шедевр.

Это обрыв.

Бездна, над которой висит колыбель. Качается.

Тихо. Под мамину мелодию.

Любимую. Родную до изнеможения. В ней каждый звук – музыка. В ней тишина – музыка.

Мамина. Незабываемое.

Он порывисто поднялся, выбросил на асфальт сигарету. Она полетела вниз-вниз, тлеющим угольком.

Как в детстве, когда он становился на табуретку, прислонялся к стенке деревянного балкона и, свисая вниз, зажигал спички. По одной – поджигал и отпускал. Смотрел, как она долго-долго падает вниз. Время тянулось ме-едленно, а потом – миг – и снова темно. И ничего внизу уже нет – даже искорки.

Он зашагал по крыше – туда-сюда.

Господи, как же тошно.

Ах да, Господь же не слышит. Господу плевать на гоми… простите, грешников.

Он прошелся ещё раз.

Где-то далеко – гул поезда – однонотный, тягучий, успокаивающий.

И ноги не держат.

Он рухнул на холодный бетон, на том месте, где и стоял. Растянулся наподобие снежного ангела. Не хватало снега. И обруча. Золотого.

Ах да, грешникам не положены обручи. Он видел это в глазах матери.

Это будто наступил мини-апокалипсис.

Нет, нельзя ему сейчас к Игорю. Нельзя.

Он же увидит всё. Прочитает, как пить дать.

Не хватало ещё скатиться в истерику.

И да, он знал, что в этот момент зазвонит телефон. Его слишком долго не было на связи.

Это как предчувствие.

Раз, два, три и…

Псевдо-тишину разрывают звуки знакомой музыки.

«Не по себе

От этой тихой и чужой зимы

С которой я на ТЫ

Нам не стерпеть друг друга

И до войны

Мне не добраться никогда

Моя безумная звезда

Ведет меня по кругу…»

Музыки, поставленной на него. Не отвечать. Ни за что не отвечать.

Но если не ответить – он же не перестанет.

Волей унимая дрожь, Андрей поднёс телефон к уху.

- Привет, - порывом тёплого ветра его чуть обеспокоенный голос.

Лёгким, ласковым.

- Привет, - Андрей заставляет голос звучать безмятежно и так же тепло.

- Ты где? Я думал, ты уже вернулся, но дома никого. Кстати, хозяйка передала тебе, чтобы в следующий раз ты договаривался с её сестрой, она уже передала все права на квартиру.

Ещё и это… сколько процентов «за», что он останется бездомным?

- Слушай, - голос в динамике, - Андрюш, ну переезжай уже ко мне.

И вместо упрямого противного возражения он вдруг сухо всхлипнул. Испуганно зажал рот рукой.

Один-единственный звук.

Поздно. Дикий зверь уже взял след.

- Андрей? Ты что? Что случилось?

Он хотел сказать – ничего, всё в порядке, но знал – стоит открыть рот – ему себя не пересилить, даст волю пульсации, назревающей в черепном коробке, и тому голому чувству, на которое он сам обычно с оттенком лёгкого презрения фыркал «классика жанра». Однако, пока ему мешала иллюзорная физическая преграда, ещё оставалась возможность сыграть по сценарию «всё нормально».

Зов не прекращался.

- Андрей? Эй, что с тобой?

Борясь с собой, он нажал отбой и только после этого медленно, с лёгкой опаской разжал рот. Разжал и… нет, не разрыдался. Мужчины не плачут. Никогда не плачут. Хотя какой он… мужчина…

Он засмеялся. Лежал и смеялся. Взахлёб. Навзрыд.

И со стороны – никто бы не понял, от чего он содрогается.

Неспроста ли движения человека смеющегося и плачущего так поразительно идентичны?

Хохот вырывался помимо воли и длился как эпилептический припадок. Ну не правда ли смешно? Весь этот фарс, вся комедия каждодневной драмы? Он, что ли, один — её жертва?

Кусая губы, он посмотрел на телефон.

Там всё ещё звенело:

«Не потерять бы в серебре ее одну…»

- Да. Ну что ты хотел?

- Где ты?!

– Что за интонации, кошак? Всё… нормально.

- Я слышу. Где ты?

- Ты хочешь приехать?

- Я - уже – еду.

- Не надо. Я скоро вернусь домой.

- Ты врёшь.

Андрей даже запнулся от такого меткого попадания в цель.

- Нет… я приду когда…

Когда что? Оклемаюсь? Переживу, пережду это? Возьму себя в ежовые рукавицы?

- Ладно… как хочешь.

И отключился.

Вот и замечательно.

Андрей отнял трубку от уха и закрыл глаза. Бетон приятно холодил затылок. Сейчас ещё сигарету и – идеально.

Чирк зажигалки, и в небо взвивается тонкий полупрозрачный дымок.

Андрей облегчённо выдохнул. Затянулся – почти задохнулся в дыме.

Это уже не приступ – это состояние.

Незнамо сколько пролежал он, мазохистически наслаждаясь черной дырой, которая всё ширилась, ширилась, захлебнувшись желудком и лёгкими. В лицах ясных, как лоб ребёнка, облаков ему виделись многообразные фантасмагорические картинки, как под ширевом. Как старая игрушка – калейдоскоп – стоит только повернуть стёклышко — и узор изменится из одного случайного тайно-симметрического чудовища в другое, ещё более причудливое.

А потом вдруг ступором: Нет. Кадр стоп.

Издерганные птицы мыслей постепенно возвращались обратно на непрочные нервные провода. Одна всё взмахивала светлеющими крыльями, точно готовясь издохнуть, и, наконец, дошло: да ни за что, ни за что бы Игорь этого так не оставил.

Остальное додумалось само – в один момент, как в чёртовом ньютоноском озарении: «Он знает».

Матерясь, Андрей вскочил, закинул на плечо сумку и потопал к пожарной лестнице. По ней слез до нижних этажей соседствующего дома, оттуда – по крыше – к дереву, с помощью которого спустился и вышел на дорогу. Усмехнулся мельком – сколько годиков, а всё по кустам шаримся - и почти бодро определил направление автовокзала.

В кармане зазвонил телефон.

Опять Би-2.

Секунда на раздумья.

Отчасти даже довольный собой, он ответил:

- Хай.

И вместо приветствия вкрадчивое:

- Стой, где стоишь.

Андрей замер, одними глазами тайком осмотрелся.

Не успел? Что ж, тоже классика жанра.

- Я не буду туда за тобой бегать. Поднимись, пожалуйста, сам.

Вот как.

Кажется, кошак в бешенстве.

Бешенство – правда, для него не совсем точное определение. Но, как бы оно ни называлось, попадаться под руку не хотелось. Андрей мысленно вздохнул и уже хотел сделать ручкой, когда, подняв взгляд, застыл намертво.

Он стоял на крыше. В такую жару – в деловом костюме. Приехал с какой-то важной встречи? Нет, не приехал – примчался – в мыльной пене с каким-то встрёпанным, измученным выражением галстука. И взгляд его – тёмный, предчувствующий с толикой плавящегося золота, мрачного подземного огня. Такое, наверное, был у Лаокоона, когда он пытался препятствовать троянцам ввести коня в город.

Его губы едва шевельнулись – точно не голос – а ветер, и уже не непререкаемо – обволакивающе, но всё же приказ:

- Поднимайся. Я подожду.

Будто этого его взгляда недостаточно.

Андрей отвёл глаза и двинулся. Он бы может и почувствовал себя – в который раз – провинившимся мальчишкой, если бы над ним уже не тяготело другое грозовое пророчество.

Студентик поднялся по нормальным ступенькам – тем, которыми шел Игорь, когда они разминулись.

Тот, свесив на руку пиджак, стоял, засунув руки в карманы идеально выглаженных брюк, и его спина казалась живым монументом какой-нибудь задумчивой античной скульптуре. Он обернулся на звук открываемой двери.

В его глазах – ни тени былого приказа. Ну что, показал, чьи здесь тапки, и опять – спиной к рулю. Хитрый.

Андрей не подошел ближе.

Почти с отвращением скинул тяжесть с плеча, и синяя дорожная сумка точно какой-нибудь кулёк со сливами шмякнулась на бетон.

Полоска узких губ Игоря дрогнула:

- Что случилось?

Вопросом на вопрос:

- Как ты понял, что я здесь?

- Это же я привёл тебя сюда. С самого начала. Помнишь? И мне ли не знать, что ты не первый раз бежишь сюда, как только тебя что-то гложет.