— Нет, ты неправ, Фь… Федор. Я не очень хорошо их знаю, но они — не чужие. Нельзя просто так взять и связать души. Каждый из наших неразлучников — кто-то дорогой тебе или мне в прошлых жизнях. Я ощущаю глубокую связь с Дамиром. Он очень напоминает мне тебя. Ну, ты меня понимаешь. И еще Юрий — он явно связан со мной. Василий, как мне кажется, скорее связан с тобой. Он достаточно закрытый. Но я уверен — пройдет время, и мы найдем общий язык. Сейчас нам обоим это не нужно — Василий плотно общается с Юрием, я — с Дамиром, но в какой-то момент жизнь столкнет нас. Это будет еще не сейчас. В общем, пусть тебя это не беспокоит — всему свое время.

Федор улыбнулся и прижал Ло к себе. Цветочник, несмотря на то, что казался очень тонким, воздушным каким-то, оказался весьма разумным существом. Дракон залюбовался высоким белым лбом и маленькой горбинкой на носу дорогого Ло и совершенно выпал из реальности. Из мечтательности Федора вывел звонок:

— Здравствуйте, Федор Алексеевич! — бодро произнес лоддер, дракон вздохнул.

Рыжий звонил только по делу. Каким-то неведомым образом веселый лоддер просто притягивал к себе потерпевших. Сам он подсобить им ничем не мог и бежал за помощью к дракону.

— Привет, — неласково ответствовал Федор, уже предчувствуя бессонную ночь, — ну, чего там у тебя?

— Вы не могли бы подъехать? Очень надо, — попросил рыжик.

— Точно надо? А если без меня?

— Не получится.

— Ладно. Через часочек жди.

*** подглава: Пушок

Говорят, что нельзя помнить свое рождение. Считается, что память еще слишком слаба в первые месяцы, а глаза не умеют толком видеть. Но я помню. Все, до мельчайших деталей. Помню, как тонкие нити кокона расступились, и на меня пролился ослепительный белый свет, а потом в поле зрения возникло счастливо улыбающееся лицо. Так я впервые увидел своего дорогого папочку. Я отлично помню вкус сладкой каши, которой он меня кормил, пока я не преодолел ступор рождения, и как папуля расчесывал мою короткую бороду, умиленно приговаривая, какой я у него красивый.

Когда я начал ходить, папа надел на меня давно пошитую специально для меня рубаху и его большие мягкие уши дрожали от переизбытка чувств — ведь он так долго мечтал об этом дне. В первое восьмилетие, когда на свет должен был появиться мой старший брат, что-то пошло не так с его коконом и… ничего не получилось. Отец со слезами на глазах рассказывал, как старейшина положил недоформированную оболочку на лист герани и посыпал семенами, как истаивало маленькое неподвижное тельце, и как тяжело было на сердце отца.

— Я говорю тебе это, чтобы ты знал, как дорог для меня, как долгожданен, — частенько приговаривал папочка, поглаживая мое плечо.

Конечно, такое отношение отца налагало на меня определенную ответственность. Я не позволял себе глупых выходок, вроде спуска в подвал или купания в наполненной человеком ванне. Это было слишком опасно, а папочка не пережил бы, если бы со мной что-нибудь случилось. Иногда мне было грустно, что я пропускаю все эти забавы, но спокойствие отца всегда стояло для меня на первом месте.

У нас, домовых, жизнь по большей части спокойная и радостная: я рисовал соком, выводя узоры на стенах нашего домика, плел из трав красивые корзиночки, ухаживал за тремя лягушками, которых мы выращивали ради мяса. Иногда я садился на крылечке и наблюдал за нашим человеком. Тот отдыхал на диване, держал в руках тонкие пластинки, сделанные из мертвых деревьев, или нажимал пальцами на блестящие панельки — когда он так делал, то, внимательно прислушавшись, можно было расслышать тихую музыку. Я очень любил эти моменты — у домовых музыку создают маленькие дудочки, а эта была совсем другая, мне она нравилась гораздо больше.

В общем, я почти весь день проводил с папой, помогая по хозяйству или внимательно слушал учителя, который рассказывал, как правильно усваивать энергию людей, как выходить из нашего мира в человеческий и обратно, какие полезные мелочи порядочный домовой может сделать для доброго человека, щедро одаривающего домовых своим теплом. Учили нас и прятаться — людям нельзя о нас знать. Много всего интересного можно было узнать на уроке, поэтому я не отлынивал, как некоторые озорники, а прилежно посещал каждое занятие, радуя Абажур — так звали нашего учителя — своим старанием.

Однажды отец разбудил меня рано — в комнате еще не зажегся свет, а за большим стеклом стояла темень — и, блестя глазами, произнес:

— Вставай скорее, Пушок, у меня для тебя сюрприз.

Да, меня зовут Пушок. Знаю, это несколько необычно, папу вот зовут просто — Ковер, остальных тоже величают как-то красиво, похоже на один из человечьих предметов, а меня поименовал папуля и, хотя мне самому имя не очень нравилось, да и ребята иногда дразнились, менять его я не стал. Отец рассказывал, что, когда за большим стеклом становится тепло и на деревьях появляются зеленые листья, тогда в комнату начинает залетать необычная штука. Человек называет ее «тополиный пух». Этот самый пух очень легкий, белый и воздушный.

— Совсем, как твои волосы, Пушок! — умиленно улыбался отец.

Мои волосы, так же, как и имя, не очень мне нравятся. Они тонюсенькие и вечно торчат во все стороны. Но папа их просто обожает. Он частенько гладит меня по голове, восхищаясь тем, какие они мягкие.

В тот день отец поднял меня еще до света, потому, что нам предстояло долгое и волнительное путешествие. Мы собирались навестить папиного брата, который жил в квартире, находящейся на другом этаже. Домовые, в отличие от людей, умеют летать, но, по сравнению с гигантскими человеческими шагами, пролетаем мы недалеко, а потом требуется отдых. Сначала мы спустились из нашего домика вниз, на пол.

Наша деревня находится в углу комнаты, почти под самым потолком, это на самом виду, но люди никогда нас не замечают — ведь домовые передвигаются в другом измерении. Однако, иногда нам приходится выходить из него. Например, для того, чтобы набрать воды. Или стянуть пару листочков, оборвав их у комнатных растений.

Первую комнату и коридор мы преодолели без приключений. Потом остановились перекусить в уголке прихожей, затем пересекли огромный пустой холл — это называлось «лестничная площадка». Серый пол, мертвенно-синие стены и тусклый, какой-то неживой свет — мне там не понравилось. А еще там было очень холодно, папа сказал: это оттого, что кто-то открыл балкон.

Наконец, уже к самому вечеру, мы пересекли порог чужой квартиры, там нас уже ждал папин братик. Его звали Горшочек, и он был мне очень рад. Целый день мы отдыхали в его домике, пили сок на верандочке и следили за чужой человечкой. А вечером отправились в обратный путь. По дороге папа спросил, как мне наш поход и пообещал, что мы будем повторять подобную вылазку каждый год — в день выхода Горшочка из кокона. Я обрадовался, предвкушая вереницу счастливых лет. В тот момент мне не пришло в голову усомниться: грядущие дни виделись чередой предсказуемых событий, да и что плохого может произойти с домовым? Разве что человек погибнет и придется переселяться в поисках жилой квартиры и людского тепла, но подобный катаклизм — редкость. Ведь всем известно: когда один человек умирает, на его место приходят другие. Иногда их бывает даже больше одного: двое-трое. Наш учитель Абажур говорил, что квартира — это ценность для людей, и они редко пустуют. Ну, иногда случается такая беда, но, как правило, кто-то все-таки селится. В общем, все шло прекрасно: впереди была долгая жизнь, наполненная радостями. Иногда я даже позволял себе помечтать, что через несколько лет папочка снова попробует создать кокон и у него обязательно все получится! И у меня появится собственный братик! Это было бы так здорово. Я бы кормил его кашицей и ухаживал. И еще попросил бы папочку позволить ему самому выбрать себе имя. Ящик, например, по-моему, очень приятное…