Обычно Уншлихт старался содержать в подвале менее тридцати узников, потому что, если было больше тридцати, то железный Феликс брал и его с заряженным револьвером, а если меньше, то справлялся сам.

— У вас такой вид, будто вы не выспались, Феликс Эдмундович, — сказал однажды Уншлихт, приседая.

— Я сплю всего четыре часа в сутки. Это должно войти в учебники. Опубликуйте в прессе, пусть советская молодежь подражает. Так сколько в подвале контрреволюционеров?

— Двадцать девять.

— Патроны где? Где патроны? я спрашиваю.

— В коробке, Феликс Эдмундович. В коробке, в двух коробках и обе коробки полные.

Мастер расстрельных дел в этот раз проявил неосторожность. Целясь в голову бывшему министру царской России, прострелил себе руку выше запястья, но в министра не попал. Охранник посетовал на такую неудачу и присел на один поваленный труп. А железный Феликс отдал ему свой пистолет и произнес:

— Выброси его к чертовой матери.

Он был очень зол и даже от врачебной помощи отказался.

— Я отлучусь на недельку, — сказал он Уншлихту, — мне надо продолжить мемуары. Ты понимаешь, меня преследуют эти убитые мною враги по ночам. Такое чувство, будто они меня жрут. Может такое быть? может. А я хочу оставить свое жизнеописание для истории — письма, дневники, рассказы. В них я буду таким, каким я был в Варшаве до того, как зарезал кухонным ножом одного мальчика, я был добрым, тихим, милым. И…что я только четыре часа в сутки отдыхал, а двадцать работал. Потрудись за меня в подвале. Только будь беспощадным, иначе Владимир Ильич освободит тебя от должности. Я-то ему каждый день докладываю, сколько уложил. А он подпрыгивает от радости, как мальчик, хотя мне кажется, ему тоже уже трупы снятся и он, как и я не спит по ночам. Он как-то уменьшился в размере, скрючился весь, страдает от какой-то болезни. Сильно переживает в связи с потерей подруги. Может удвоить количество расстреливаемых, и это благотворно скажется на его болезненной психике. Я его иногда приглашаю в подвал, но он не умеет целиться и держать пистолет в руках, они у него постоянно дрожат. Ленин стреляет языком, его язык — страшное оружие. Он может приказать, чтоб меня расстреляли. И расстреляют тут же без суда и следствия. В нем сидит бес. Кажется, он уже и сам от этого страдает, хотел бы избавиться, но уже поздно, поезд ушел, как говорится.

Уншлихт низко склонил голову перед шефом, а когда шеф ушел, стал напряженно думать, как найти повод для аудиенции с главным чекистом страны — Лениным. Но нужен был повод. Идти с докладом, сколько ты расстрелял в подвале за один день или за неделю, было просто глупо: Ленину ежедневно докладывали о тысячах повешенных и расстрелянных. А тридцать человек контрреволюционеров, расстрелянных в подвале, не произведет впечатления на вождя мировой революции. И хитрый Уншлихт вспомнил свое недавнее посещение храма, где ему было поручено арестовать настоятеля и проводить его в подвал смерти. Но настоятеля не оказалось. Зато в глаза бросились церковные ценности, они сверкали — больно смотреть. А что если ограбить и послать братьям революционерам в Германию или Францию. Не откладывая в долгий ящик, он снял трубку.

— Первый слушает.

— Владимир Ильич, у меня чрезвычайно важное предложение. Если оно будет реализовано, мировая революция получит новый импульс, а то она как-то незаслуженно затухла. Дело в том, что Феликс Эдмундович…

— Знаю, знаю. Сколько ты уложил, Уншлихт?

— Девяносто восемь контрреволюционеров, Владимир Ильич. Можно было бы еще больше, но…

— Знаю, знаю, можешь не продолжать. Завтра в восемь вечера я тебя жду.

Раздались гудки, а Мойша долго не выпускал трубку из рук, а потом трижды поцеловал телефон и пустился в пляс. Если Феликс…, если Ленин…, то почему бы навечно не занять главное кресло? Уншлихт все бросил, сел в автомобиль и объехал почти все церковные храмы Москвы. Впечатление было такое, что Уншлихт, как и железный Феликс почти всю ночь не спал и как это не удивительно, но, ни трупы, ни отрубленные головы, не беспокоили: перед его глазами было желанное кресло второго палача страны Дзержинского.

Едва рассвело Мойша умчался на работу, проверил подвал, но там томились в ожидании смерти только три человека. Мойша не стал руки пачкать, а просто велел охраннику прикончить контрреволюционеров, а трупы увезти загород и бросить бездомным собакам.

И вот вожделенный кабинет Ильича-палача.

— Садись, Мойша, докладывай, — произнес Ленин, не глядя на него.

— Не могу.

— Садись, садись, в ногах правды нет. Революционеры всю дорогу трудятся: устают ноги, руки, вот и ты работаешь, порохом от тебя несет, значит работаешь.

— Не могу, Владимир Ильич, ноги не сгибаются. Передо мной гений, человек, который получил десять пуль в живот и пять в шею от эсерки Каплан и выжил на счастье мировой революции и всего человечества.

— Ладно, Мойша, докладывай, зачем пришел, можешь и стоя, если ноги у тебя — ноги революционера.

— В целях оживления мировой революции предлагаю национализировать все церковные храмы и вагоны с золотом отправить пролетариату западной Европы для возобновления борьбы с капитализмом. Но…, сейчас одну минуту. — Мойша порылся в карманах брюк и извлек бумажку. — Тут написано следующее: «Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным дурманом чисто идейным и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом». Какой контрреволюционер мог такое написать?

— Это я написал, Мойша, — расхохотался Ленин.

— Это написал сам Ленин? Не может быть. Но если это сам Ленин…

— Мойша, ты не знаешь Ленина. Согласно историческому материализму, детерминизму и всякого «изму» мы думаем так, как складывается ситуация. Уже завтра Ленин откажется от этого лозунга и выдвинет новый — беспощадная борьба с поповщиной, национализация имущества церквей и передачи этого имущества немецкому и французскому пролетариату. А ты, однако, хитрый Мойша и умный как всякий еврей. Как ты до этого дошел? В данном конкретном случае ты мыслишь параллельно со мной. Готовь свою банду, которая могла бы собрать все золото церквей. Га…га…ага…аа! Все, Мойша, я очень занят.

Да, действительно Ленина мало кто знал. Даже соратники не знали его и потому дрожали перед ним всякий раз, зная, что уже через час он может изменить любое свое решение. Для вождя не было ничего святого. Ни Россия, ни ее национальные традиции и культура его не интересовали, они просто для него не существовали.

А церковь вела себя тихо. Ни в одном храме, ни один священник не произнес худого слова в адрес коммунистической инквизиции. Мало того, сам Патриарх Тихон отказался благословить белое движение, против кого так яростно воевали большевики. Тихон хотел встретиться с Лениным по поводу Троице-Сергиевой лавры, которую вождь превратил в музей атеизма. Ленин с попами не возился, за исключением попа Гапона, которого снабдил оружием еще в 1905 году для дебоша на Дворцовой площади в Петрограде.

Ленин знал, что в России 80 тысяч храмов с огромными богатствами. Он выжидал благоприятного момента, чтоб нанести по церкви решительный удар. И тут, к великой радости вождя, грянул голод. После уничтожения так называемых кулаков, ожидать иного было глупо. Великий народ стал расплачиваться за то, что в 17 году поверил обещаниям маразматика с бородкой о рае на земле. Ученик Ленина Сталин тоже организует голод лет десять спустя, но скроет это от мировой общественности, а голод организованный Лениным был, как на ладони. Тем более, что он охватил 25 миллионов человек. Мировая общественность забеспокоилась и проявила готовность помочь несчастным. Не остался в стороне и Патриарх московский и всея Руси Тихон. Он обратился с воззванием к России. «Падаль для голодного населения стала лакомством, но и этого лакомства нельзя достать. Стоны и вопли несутся со всех сторон. Доходит до людоедства».

Инициативу Патриарха стали обсуждать в партийной верхушке, вроде хорошее дело задумал главный поп. Только Ленин сидел и улыбался. Обсуждение в Политбюро 7 июля 1921 года ни к чему не привело. Во время обсуждения Ленин мило беседовал со Сталиным и Кацнельсоном, но сделать ему замечание никто из членов партийного архипелага не решился.