Не наше дело судить о земной власти, всякая власть, от Бога допущенная, привлекла бы на себя Наше благословение, если бы она воистину явилась «Божиим слугой» на благо подчиненных и была «страшная не для добрых дел, но для злых». Ныне же к вам, употребляющим власть на преследование ближних, истребление невинных, простираем мы наше слово увещания: отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры; обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани. А иначе взыщется с вас всякая кровь праведная, вами проливаемая и от меча погибнете сами вы, взявшие меч.

Тихон, Патриарх московский и всея Руси».

Послание Патриарха Тихона приведено полностью: в нем приговор большевизму в исторической перспективе. Любому историку, кто решится описывать это трагическое время для нашей страны, надо начинать с послания Тихона. В нем так много сказано, что вся многомиллионная литература, раздувшая миф о гениальности кровавого узурпатора не стоит и одной страницы этого послания. С каждым годом марксистская литература должна превращаться в макулатуру и подлежит выбросу в контейнеры забвения.

В приемной Ленина томились его соратники, приглаживая пейсы. Ленин требовал стричь пейсы, дабы полностью походить на гусских, но соратники не подчинялись.

— А куда я дену нос? — спрашивал Апфельбаум. — Тебе хорошо, Ильич, ты на еврея совсем не похож. Художники и фотографы всегда твой облик ретушируют и еврейского — ничего. В тебе есть что-то азиатское, хоть мать у тебя чистокровная еврейка и ты должен это признать, но скулы у тебя не-то татарские, не-то калмыцкие. Рост маленький, лоб уже не отличить от лысины. Ну, ничего еврейского внешне, но, слава Богу, душа и сердце настоящего иудея.

— Гершон! ты переступаешь границы дозволенного! А потом Бога нет. Сколько раз тебе говорить? Если немного отодвинуть скромность, а я человек скромный, хотя скромность — это буржуазная субстанция, но… земной Бог — это Ленин, а Ленин это я. Заруби себе на носу, Гершон.

Тут в кабинет с кипами бумаг ввалился Кацнельсон. Как никто другой он походил на скрюченного слюнявого еврея, с отвисшей нижний убой, чуть сгорбленный всегда с расстегнутой ширинкой и грязным воротником. Ленин поморщился от дурного запаха, исходившего от Янкеля. Он вывалил эти бумаги перед носом вождя на стол.

— Володя, прости, Владимир Ильич, вождь всех народов, раввин всех евреев, погляди, что пишет этот старик Тихон, Патриарх московский и всея Руси. Это уму непостижимо. Это же Тора, только наоборот. Я предлагаю его четвертовать, а потом повесить, а потом снова четвертовать… на глазах всех верующих.

— Я знаю, что там написано, и я согласен его четвертовать, а потом сжечь и пепел развеять над Москвой-рекой, чтоб она унесла его пепел. Но я не могу это сделать сейчас по нескольким причинам. Во- первых: мои друзья в Германии начнут ворчать, а во-вторых: нам нужно отстрочить казнь Тихона на самый последний срок. Пусть он пока смотрит, что мы будем делать с его подельниками попами и всякой сволочью в поповской рясе. Ты, Янкель, отвечаешь за Сибирь, отправляйся туда и начинай резню, начни с архиепископов, отрезай им там уши, яйца, язык и все такое прочее, а мы тут с Апфельбаумом посмотрим, есть ли у них золото в монастырях.

— Я хочу монашку приголубить перед тем, как ее казнить, — загорелся Апфельбаум. — Может вдвоем, Владимир Ильич, а?

— Меня это уже не интересует. Мой мозг, мозг гения, принадлежит всецело мировой революции, — сказал Ленин, выпроваживая гостей за дверь.

— Ты, Янкель, только сообщай о казнях и методах казни, это архи важно, это поднимает настроение.

«Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей, — подумал Янкель и тут же осекся. — Тюрьмы, тюрьмы, а ведь пролетариату тюрьмы нужны… как воздух. Куда нам священников девать, кулаков, у которых одна корова в хлеву? Если половина коровы, можно пощадить кулака, то есть середняка. Э, надо у Ильича спросить, что такое середняк и кулак, я все путаю эти два понятия. У меня ведь тоже кулаки. Два. На одной и на другой руке».

Янкель поспешно направился в Пермь.

Головорезы в кожаных тужурках тут же окружили его.

— Какие будут приказания? что поручил вождь?

— Мы ведем борьбу с религией. Владимир Ильич не терпит попов в рясе. Задание такое. Пермского архиепископа поймать, казнить, но перед тем как казнить, следует немного поупражняться: отрезать уши, выколоть глаза, отрезать нос и можно щеки. Затем будете возить его по городам и селам. Надо показать народу служителя церкви в таком виде.

— И кое-что ему отрежем, — сказал местный чекист Нахаум.

— Делай с ним, что хочешь, но народ его должен видеть в обрезанном виде.

Обычно служители церкви идут на моление натощак. Это правило, соблюдавшееся веками. Любой священник, прежде всего человек, и если он перегрузит желудок пищей и отправится в храм, у него могут возникнуть проблемы. Пермский архиепископ Андроник отправился на службу в положенное время. И чекисты в этот раз отправились в храм и даже крестились как все прихожане, но едва закончилась служба и богомольный народ покинул храм, двое местных головорезов подошли к архиепископу и тут же объявили, что он арестован.

— Следуйте за нами, — приказал Нахаум.

— Что я такого неугодного сделал для советской власти? — спросил Андроник.

Получив два удара кованым сапогом, Андроник присел, превозмогая боль. Головорез Ицхак запустил пальцы в длинные волосы и стал его волочить за собой. Но Андроник через какое-то время встал на ноги и пошел рядом с карателем в полусогнутом виде.

В местной камере пыток, ему разрешили сесть и оставили одного. Вскоре явился тучный мужик, одетый в темные штаны, но без рубахи.

— Давай побреемся, отец, — сказал он, оттачивая бритву на растянутом ремешке.

— Мне нельзя брить бороду. Это противоречит моему сану, господин хороший, прошу вас.

— Ничего, Бог простит. А вот наш бог этого не прощает. Покажи свои уши, шоб не поранил.

Каратель схватил ухо толстыми пальцами и стал тянуть вверх, Андроник стал приподниматься, облегчая боль.

— Э, ты, батюшка, сопротивляешься, а зря, — произнес каратель Хосман и полоснул бритвой по уху.

Ухо оказалось отрезанным.

— Хошь, съешь, мне не жалко, — произнес Хосман и расхохотался. — Давай второе ухо, а то выглядишь как дурак. Симметрии никакой.

Хосман повалил служителя на пол, придавил коленом худую грудь. Священник начал задыхаться.

— Слаб ты, я вижу. Не вздумай издохнуть. Ты нам нужен и народу нужен. Мы тебя покажем твоим прихожанам в обработанном виде.

Для того чтобы архиепископ не рыпался, каратель ударил в темя кулаком и, убедившись, что все хорошо, отрезал часть левой, а потом и правой щеки.

— Ну, вот теперь оставайся и молись богу до утра. Проси, чтоб он тебе оставил жизнь, потому как мы… не смогем это сделать.

Каратель вымыл руки, собрал свой инструмент и ушел.

Где-то на рассвете архиепископ пришел в себя в темноте, понял, что его одежда, окутывавшая плоть стала подсыхать, но еще была влажная и липла к телу. Голова кружилась и ныла, щеки горели, но боли особой не было. Он стал читать молитву, одну, потом другую, потом поднялся и совершенно другим голосом запел, как на амвоне. Голос, как ему казалось, прорезал толщу мрака и возвращался обратно к нему, приносил утешение.

— Господи, дай мне силы перейти в мир иной. Спаси меня и помилуй, и прости мне грехи мои, — пел он протяжно и долго, а потом стал вспоминать прегрешения свои, хотя и вспоминать особенно было нечего. Он потерял отца и мать задолго до войны и сиротой прибился к этому храму, потом стал служить дьяком, потом учился в семинарии и вел скромную жизнь, как другие церковнослужители.

Утром его погрузили на грузовик, привязали с двух сторон, обнажив его раны и отрезав волосы и длинную бороду, и повезли показывать изумленному народу.