— А где пролетариат, почему никого не позвал на помощь?

— Весь пролетариат громит церкви и храмы, нигде никого.

— А долото, молоток, веник, лопата не годятся? Особенно веник.

— Вы шутите, должно быть насчет веника, Владимир Ильич.

— Феликс, где ты? подать сюда Феликса!

Перепуганная Фотиева вошла и тут же сказала.

— Товарищ Дзержинский расправляется с врагами революции, он в подвале, Владимир Ильич. Там стрельба, даже здесь слышно: люди протестуют, шумят, дети пищат.

— Иди и скажи, пусть трех крепких мужиков помилует, мы их казним потом. Архитектору помощь нужна.

— Они мне не нужны, Владимир Ильич, — сказал Виноградов. — Мне техника нужна и люди, умеющие управлять этой техникой.

— Фотиева, запиши этот вопрос. Внеси в список вопросов на Политбюро.

Известно, что Бронштейн долгое время был самым близким соратником, можно сказать правой рукой Ленина, но часто бывает так, что жизнь вносит коррективы и в этот вопрос. Молчаливость Кобы, его умение как бы держаться в стороне, от тех горячих споров, которые долгое время бытовали в ленинском Политбюро, когда члены позволяли себе спорить с вождем, иногда горячо возражать против ленинского радикализма, невольно вызывали симпатии у вождя трудящихся. К тому же любое поручение босса Коба выполнял без единого возражения с величайшей точностью и не меньшим старанием. Молодой друг, не столь радикальный и не претендующий на что-то из ряда вон выходящее, как Лейба с его требованием полностью уничтожить бесхвостых обезьян, делал фигуру Джугашвили более удобной и управляемой, чем Бронштейн-Троцкий.

Ленин и словом не намекал на это, но все более важные поручения начал перекладывать на плечи Кобы, а не Бронштейна. И теперь он ждал его с важным докладом.

Когда вернулся Коба с Юга и стал докладывать, сколько храмов уничтожено, сколько собрано церковной утвари, Ленин проявлял терпение и не перебивал докладчика.

— Еще один личный момент. Чисто мужской, он нравится член Политбуро и вам должна понравится. Это женский монастырь. Там дэвочка один на другой лучше. Ми сначала дэлат так. Моя раздетый, костюм Адам, сидеть на болшой кроват. Ко мне вводят юныймонашка. Я показат свой затвердевший прибор и спросить: что это такое, назови. Дэвочка отварачиват голова, я брать ее за волос и голова межу ног.

— Целуй! Хочешь жить — целуй.

Она прикасается губа, губа горячий и чистый, как слеза. Я ее раздевать и лубить. Я ей даю записка на охрана «отпустить».

— А были такие, что не соглашались? — спросил вождь мировой революции.

— Были.

— И что ты с ними делал?

— Их вешали на столбы.

— Сколько пудов золота ты привез, Коба?

— Двадцать пудов.

— Молодец, Коба.

— Тебе золотой рубль дать, Илич?

— Нет, спасибо, сдай в казну.

— Настроений как?

— Мучает меня одна проблема, Коба. И не знаю, как быть. И никто не знает, все пожимают плачами. Надо снести Храм Христа Спасителя. Он недалеко от Красной площади. А ты знаешь: коммунизм и Христос — несовместимые понятия. Ленин и Христос — враги.

— Моя возьмет кувалда и разобьет, — заверил Ленина Сталин.

— Коба, не получится. Нужны взрывчатые вещества. Я тут уже с Тухачевским говорил на эту тему. У них нет такой силы взрывчатых веществ, Коба. Я в панике. Выходит: Христос сильнее Ленина. Это архи плохо, Коба. Если мы взяли всю страну, если мы покорили такой народ, а одного Христа не можем. Грош нам цена, Коба…а…а!

Ленин силился выдавить слезу, но веки оставались сухими, они у него давно сгорели. Слез в них не было.

— А ты знаешь, Коба, я вижу тебя всего в крови. Тебя никто не оцарапал?

— Шьто ти говоришь, Илич? Я не Дзержинский, моя не стреляет в затылок, моя дает приказаний, а приказ исполняют другие люди, Илич. А храм снесем, я даю тебе обещаний. Если не сейчас, то позже и на тот место ми поставить Дворец Советов и на самом верху памятник Лэныну, тебе, Илич.

— После моей смерти? или прямо сейчас?

— Как толко повалим Храм, но и такой вариант можэт быт: ти помер, а ми тебе памятник на гора.

— У тебя есть просьба ко мне?

— Один маленкий просьба, — скромно произнес Коба. — Я писать маленкий роман, двенадцать страниц всего, называется «Национальный вопрос». Позвони на газета «Правда», чтоб напечатал.

Эта фраза передернула Ленина. Он впился глазами-буравчиками в собеседника и хотел ему задать каверзный вопрос, но передумал, и спросил совсем о другом:

— Ты давно стал пописывать романы, Коба? Пока до сегодняшнего дня теоретиком марксизма считаюсь я, я написал огромное количество работ. Мои работы и помогли сделать победную революцию в стране дураков. А ты чего добиваешься?

— Я толко подражат, толко подражат великому Лэныну, — ответил Коба совершено спокойно, не моргнув ни одним глазом. Ленин поверил в искренность Кобы и стал к нему присматриваться как к своему наследнику, хотя все члены Политбюро считали таковым Льва Троцкого.

— Где Апфельбаум? Подать мне этого еврея!

— Моя звать Лидия Александровна, — произнес Коба, поднимаясь с кресла.

Но Фотиева уже была в дверях.

— Слушаю, Владимир Ильич.

— Апфельбаума зови! срочно. Немедленно. Он знает: одна нога здесь, другая — там, то есть, тут у меня. — А, Гершон, легок на помине. Возьми статью у Кобы, завизируй и в газету «Правда». Все, вы оба свободны. Хотя нет, Коба свободен, а ты, Гершон, задержись. Ты мне нужен, ты революции нужен. Я вот тут подумал, а почему ты ничего не пишешь и не передаешь мне? Что случилось, Гершон. Зарплата у тебя 100 тысяч в месяц, больше, чем у царя Николая Второго, следовательно живешь не бедно, а ничего не делаешь.

— Но мы должны сидеть вдвоем. Вот роман «Что делать?» мы вдвоем сочиняли, но больше я, конечно, а потом ты затеял какую-то трилогию под названием… как название этого произведения…, кажется, «Империализм и эмпериокритинизм».

— Гершон, «материализм», черт бы тебя подрал. А дальше?

— Критинизм…

— Эмпириокритицизм. Ну-ка еще раз полное название.

— «Материализм и критинизм».

— Гершон, уволю!

— Вообще-то не стоит так усложнять названия своих романов. Хотя, если поднатужиться…

— Хорошо. Возьмем что-нибудь другое, ну скажем «Коммунизм и избавление народа от религиозного опиума», религия — это же опиум для народа, не так ли?

— А как же Тора?

— Что Тора? Тора пусть остается, а потом и ее подвинем. Я намерен снести и еврейские синагоги. Бог должен быть один, Гершон, и ты знаешь, кто этот бог.

— Ты, конечно, но мог бы найти и местечко своему другу, который будет работать над твоим новым романом «Религия — опиум народа».

— Давай, давай, трудись, я посмотрю, как ты справишься, и в коммунистическом раю выделю тебе уголок, так уж и быть.

Тут вошла Лида Фотиева.

— Владимир Ильич, ходоки. Вы обещали их принять. Они прошли пешком три тысячи верст.

— Гм, а когда это было?

— Это было два месяца назад, помните, я вам докладывала. Как раз тогда вас оса в макушку укусила, вы взревели, но потом стали умнее.

Ходоки уже валились в дверь. Трое несли четвертого на руках.

— Вот сюда, сюда, поближе к урне, то бишь к утке, я ее иногда использую и вам разрешаю. А где она, утка-то. Гершон, ты ведь за это отвечаешь, черт бы тебя побрал…, - тараторил Ленин размахивая руками.

Но Фотиева вошла с тремья утками в руках.

— Ну, кому первому? — спросила она. — У кого напирает больше всего?

— Не жрамши два месяца, Владимир Ильич, — запричитал один ходок, который более твердо стоял на ногах. — Откель может напирать, неоткуда. Мы, тут зажарили барана вам, упаковали и двинулись в путь. В пути красные комиссары напали и все отобрали и тут же сожрали. И даже кости. Слышно было, как в зубах трещали. Вот так, остались от барана только одни зубы, просим любить и жаловать, чем богаты, тем и рады, как говорится, Владимир Ильич. Мы вам зубы, а вы нам… пожрать.