Может быть, с моей стороны неправильно использовать его чувства против него, но глубоко внутри я знала, что папа хочет помочь мне и успокоить ту версию мамы, которая дома оплакивает его и к которой я отчаянно хочу вернуться. Поэтому всё правильно. По меньшей мере, я надеюсь на это.

— Это принадлежало моей матери, — говорю я, протягивая осколки Жар-птицы, завернутые в кружево.

Это сработало. Папа отвернулся от яйца Фаберже.

— Вашей матери?

— Она всегда показывала мне его, когда я была маленькой, — первое правило лжи, как однажды объяснил Тео, пусть это будет просто и глупо. — Я не помню фокус, что именно оно делало, но помню, что любила его. Мама всегда делилась им со мной, поэтому, найдя его несколько дней назад, я была так рада. Но видите, оно разломано на куски. Кому-то нужно снова его собрать. Вы можете, я знаю, вы можете.

Очень нежно папа вешает мамин эмалевый портрет обратно в яйцо цвета вина и снова закрывает его. Потом он берет кружевной платок в руки и поднимает один из обломков Жар-птицы, овальный кусок металла со встроенным чипом. Невозможно, чтобы он знал, что такое микросхема, понимаю я, и мое сердце падает. Не обманываю ли я себя, веря, что это возможно?

— Вы имеете представление о его общем устройстве, Ваше Императорское Высочество? — говорит он.

Я постукиваю пальцем по корпусу кулона.

— Все части вставляются в кулон, складываются так, что становятся похожи просто на украшение. И я не думаю, что что-нибудь пропало, сломалось или просто рассыпалось. Но больше я ничего не знаю.

Папа обдумывает это еще какое-то время, потом говорит:

— Во многих устройствах есть внутренняя логика. Может быть, я смогу её понять, если мне дадут время.

— Вы попробуете?

— Почему нет? Я всегда любил головоломки.

Во мне загорается надежда, яркая и дикая.

— О, спасибо вам! — я порываюсь обнять его, но всё-таки сдерживаюсь.

Папа улыбается и завертывает останки Жар-птицы обратно в кружево.

— Мое удовольствие, Ваше Императорское Высочество. Я всегда рад помочь вам.

— Вы не знаете, что это для меня значит, — возможно ли, что я на самом деле выберусь отсюда?

— Я понимаю, — всё, что говорит он, но в этих двух словах я слышу его любовь к моей матери и глубину того, на что он пойдет ради её памяти.

Даже такой гений, как мой отец не может в ту же минуту починить сложное устройство, которого он никогда не видел прежде. И он не может растянуть время. Рождество — это венец сезона здесь, в Санкт-Петербурге, что значит, что почти каждый вечер включает в себя ужин, танцы или общественное собрание. Мой папа не участвует в этих событиях, а я участвую во всех. Азаренко всё ещё в Москве, и без машины времени, которую мама так и не изобрела, я не могу заставить Новый Год приближаться быстрее.

А пока что мне лучше чувствовать себя как дома.

Я начинаю с основ. Я запоминаю Список Царственных особ так хорошо, как могу. Календарь с моими встречами оказывается у меня в столе, поэтому я могу понять, что делать дальше, и я нахожу карту Зимнего Дворца, которая помогает мне ориентироваться. Если я потеряюсь в собственном доме, это, вероятно, наведет людей на подозрения.

Самое странное то, насколько всё обычно. Через несколько дней я совершенно привыкаю носить платья длиной до полу, и носить прическу в виде сложного переплетения кос. Мой язык привыкает ко вкусу черной икры, пряному аромату борща и крепости русского чая. Я могу читать и говорить по-английски, по-французски и по-русски без затруднений и переключаться между ними, и я много тренируюсь, надеясь, что буду немного знать французский и русский по возвращении.

Каждое утро служанки готовят меня к новому дню, делая всё, что нужно, начиная от натягивания чулок мне на ноги, и заканчивая полировкой моих клипс, прежде чем туго закрутить замки в мочках моих ушей. У Великой Княжны не проколоты уши — в этом измерении, по меньшей мере в Санкт-Петербурге, любой вид пирсинга будет равнозначен тому, чтобы надеть футболку с надписью: "Я — ПРОСТИТУТКА, СПРОСИ СКОЛЬКО Я СТОЮ."

Они даже заботятся обо всем, когда, на мое четвертое утро, начинаются месячные. Здесь это очень хлопотно, и нужно пользоваться хитроумным изобретением, похожим на пояс для чулок, но совершенно не сексуальным и настоящими полотенцами, сложенными у меня между ног. Я должна стоять краснея так сильно, что я, должно быть, стала фиолетовой, пока они меняют их каждый несколько часов и уносят полотенца, чтобы их постирала вручную какая-то несчастная женщина. Почему у меня не начались месячные пока я жила в Лондоне? У них возможно были волшебные тампоны или что-нибудь вроде того. Но служанки, кажется об этом не думают, поэтому я стараюсь сыграть свою роль, не выдавая, насколько для меня это чуждо.

Каждый день я иду в классную комнату и изучаю французский, географию, экономику и все, на что я могу уговорить папу. Он откликается на моё возрастающее любопытство и проводит уроки о последних изобретениях, например, о гонке на изобретение самолёта. Их уже здесь изобрели, но совсем недавно, и они всё еще очень ненадежны. Самый длинный полет в истории длился пока что около двадцати минут. Пётр это обожает, задает столько вопросов, что я думаю, не унаследовал ли он мамин пытливый ум, Катя дует губы из-за дополнительного домашнего задания, но я догадываюсь, что она тоже заинтригована.

Снова видеть отца не становится проще, но я радуюсь даже боли. Эта последняя возможность провести с ним время, подарок, за который я никогда не смогу отблагодарить.

И Пол всегда рядом со мной. Всегда со мной. Если он не со мной в комнате, то он за дверью.

Поначалу, ободрение, которое я получаю от него, очень простое. Пока Пол рядом, я знаю, что он в безопасности. Я могу верить, что мы достанем обратно его Жар-Птицу, или папа сможет починить мою и я смогу напомнить Полу, кто он, и потом я буду уверена, что мы вернемся домой.

Назначен еще один большой бал, еще один из более чем дюжины, ведущих к Рождеству. Я не смогу снова сослаться на головокружение, чтобы не ходить на него К несчастью, танцы, которые танцуют на балах, далеки от тех, к которым я привыкла. Кажется, вальсы играют главную роль.

Я не имею представления, как вальсировать. Если дочь царя выйдет на паркет и выставит себя на посмешище, люди начнут задаваться вопросом, что со мной не так.

После полудня, когда мы с Полом идем в библиотеку, я даже не утруждаю себя тем, чтобы сесть за стол. Вместо этого, как только Пол закрывает за нами дверь, я говорю:

— Лейтенант Марков, я хочу научиться вальсировать.

Он останавливается. Он смотрит на меня. Через несколько секунд, он осмеливается:

— Миледи, вы — прекрасная танцовщица. Я видел, как вы вальсируете, несколько раз.

— Как бы то ни было, — это звучит по-царски? Может быть, я слишком явно задала вопрос... — Я чувствую, что давно не тренировалась. Я бы хотела порепетировать перед сегодняшним вечером. Вы потанцуете со мной, не так ли?

Пол выпрямляется, выглядя так неловко и неуверенно, как и дома. Но он говорит:

— Как пожелаете, миледи.

— Ладно. Хорошо. Для начала нам нужна музыка, — в углу стоит старомодный патефон, в полной красе со своим огромным раструбом, который использовался раньше вместо колонок. В старых фильмах казалось, что ими пользоваться просто, ставишь запись, опускаешь иглу и вуаля.

Но когда я подхожу к нему, шлепая туфлями по персидскому ковру, я понимаю, что этот патефон не предназначен для пластинок. Я достаточно с ними знакома благодаря папиной виниловой коллекции, но это, цилиндры? Восковые?

Я прикрываю свою неловкость так хорошо, как могу.

— Марков, выберите для нас музыку.

Он плавно идет ко мне и выбирает цилиндр. Я внимательно наблюдаю, чтобы в следующий раз, когда мне это понадобится, я смогла это повторить. Потом он отворачивает маленький рычажок в сторону и начинает играть мягкая, приятная музыка, её ноты прекрасны даже не смотря на шум и помехи.