Пол шагает вперед и наклоняется, чтобы взять мой пояс, когда он протягивает его мне, он смотрит мне в глаза как будто, как будто я не только обязанность для него. Как будто он знает меня. Он вспомнил? Во мне зарождается надежда, но через секунду я понимаю, что это всё еще Лейтенант Марков. Он говорит только:

— Миледи.

— Спасибо, Марков.

Мои слова звучат достаточно спокойно, но это так странно, смотреть на Пола и видеть его и не его одновременно.

Кого-то очень похожего на мужчину, которым, как я мечтала, мог бы быть Пол...

Владимир, кажется, не заметил ничего необычного между нами.

— Теперь, когда я вижу, что ты пришла в себя, я должен направиться в казармы, — говорит он, когда Пол снова отходит назад и я быстро завязываю пояс. — Хороших занятий.

— Увидимся за ужином, — ох, черт, что если они не ужинают вместе? Или я должна была сказать "обед"? Но не похоже, чтобы я ошиблась, потому что Владимир кивает. Я подставляю ему щеку для поцелуя и его усы щекочут мою кожу.

В конце коридора я обнаруживаю библиотеку, нет классную комнату.

— Ты дашь мне сегодня вставить хоть слово? — требует Катя, садясь за одну из широких парт, которые больше похоже на то, что можно увидеть антикварном магазине, чем на предмет школьного обихода. — Или ты снова будешь притворяться любимой зверушкой учителя? Он должен учить нас всех, не только тебя.

— Будем говорить по очереди, — отсутствующе обещаю я. По коридору приближаются шаги, легкие и тихие.

Потом в дверях появляется маленький мальчик, его лицо открыто, и он улыбается.

— Маргарет!

Энциклопедия подсказала нужное имя, а то, что она совершенно очарователен, помогает почувствовать то, что нужно.

— Пётр, — я вытягиваю руки к младшему брату, который кидается ко мне в объятия. Он даже больше похож на маму, чем я, стройный, почти хрупкий, слишком маленький для десятилетнего мальчика, но с милым выражением на лице, которое принадлежит только ему. Дает ли ему Царь любовь, в которой он нуждается? Я не вижу этого. То, как Пётр прижимается ко мне, болезненно напоминает мне о том, что его матери, моей матери, нашей матери, больше нет.

Даже Катя при виде его немного смягчается.

— Вы сегодня поразите меня своим французским, Пьер?

Он серьезно кивает.

— Я тренировался с Зефировым.

— Зефиров не говорит ни слова по-французски! — смеётся Катя, указывая на стража, стоящего за дверью рядом с Полом. Зефиров ничего не говорит, только продолжает смотреть вперед. — Посмотрим, как ты справишься, Питер.

Пьер, назвала она его, и потом Питер. В коридоре, Владимир назвал её Кати, а прошлым вечером он звал меня Маргарет, хотя энциклопедия утверждает, что в этом измерении мне дали русский вариант имени — Маргарита. Из уроков истории я знаю, что дворянство в девятнадцатом веке часто использовали другие формы их имен из языков, на которых они говорили, и эта аристократическая привычка, должно быть, выжила здесь.

Я бросаю взгляд через плечо на Пола. Здесь, без сомнения, он Павел, русская форма имени, но я не могу заставить себя называть его по-другому.

Классная комната не похожа на тусклые, формальные помещения, которые я видела по телевизору. Вместо пластиковых столов и плакатов здесь книжные полки от пола до потолка. Персидский ковер здесь немного больше вытерт, чем в большинстве комнат дворца, тёмно-зеленые бархатные портьеры немного поношены. Эта комната не для хвастовства богатством и властью. Она похожа на дом.

Я занимаю место, которое должно быть моим, и думаю о том, как я смогу притворяться, потому что я не имею представления о том, что они изучают, кроме французского. Катя может привлекать внимание учителя, сколько хочет. Я, вероятно, не смогу ответить ни на один вопрос.

Потом знакомый голос говорит на английском:

— Я вижу, что Великие Князья прекрасно выглядят после вчерашнего веселья.

Я оборачиваюсь и вижу своего отца.

Он жив. Он жив, и он здесь, и больше, чем чего-либо, я хочу побежать к нему, обнять его, сказать, что я люблю его и все то, что я так хотела ему сказать еще раз. Это чудо, на которое я надеялась с начала путешествия.

Но я остаюсь в своем кресле, мои руки крепко сжимают подлокотники. Что он здесь делает? Я не понимаю...

— Давайте начнем урок, — говорит он. Мой отец, должно быть, приехал в Россию, чтобы учить царских сыновей и дочерей. Тогда он встретил мою мать.

Я не могу выпрыгнуть со своего места, чтобы обнять "царского учителя". Я должна продолжать играть роль. Но это все, что я могу сделать, чтобы сдержать слёзы счастья.

Он занимает свое место в передней части комнаты, бумаги рассыпаются из его портфеля. В этом измерении он так же рассеян, как и дома. Не смотря на странный официальный костюм, надетый на нем, старомодный костюм с жилетом и очки в тонкой оправе, он абсолютно, совершенно мой отец. Всё то же узкое привлекательное лицо, те же светло-голубые глаза, та же вопросительная улыбка, когда он беспокоится.

— Ваше Императорское Высочество, я слышал, что вам нездоровится. Вы лучше себя чувствуете?

Ох, да. Он имеет в виду меня.

— Гораздо лучше, благодарю Вас, Профессор, — мой голос кажется таким натянутым, как будто я едва могу произнести слова. Папа знает, что что-то происходит, но он просто изучает меня несколько секунд, потом кивает и позволяет мне продолжить.

— Хорошо. Я понимаю, что вам не терпится вернуться к урокам французского, поэтому, давайте начнем.

Питер изучает основы грамматики. Катя перевела какой-то текст. Я должна была закончить сочинение по работам Мольера. К счастью, я дома тоже изучала Мольера, поэтому я могу с этим справиться. Однако, все, что я могу сделать, это сжимать книгу трясущимися руками и бросать взгляды украдкой на моего отца, живого и здорового, и всего в нескольких шагах от меня.

Я никогда никого не теряла, не так. Мои бабушки и дедушки умерли до моего рождения, или, когда я была настолько маленькой, что едва ли их помню. Единственные похороны, на которых я была — похороны моей золотой рыбки. Поэтому я не знала, что такое горе.

Теперь я знаю, что горе — это наждак. Оно обостряет любовь, самые счастливые воспоминания, превращает их в клинки, которые разрывают тебя на части. Что-то вырвано изнутри, и эта пустота никогда не заполнится, никогда, не важно, сколько я проживу. Говорят, что время лечит, но даже сейчас, меньше чем через неделю после папиной смерти, я знаю, что это ложь. Люди на самом деле имеют в виду, что ты привыкаешь к боли. Ты забудешь, какой была до неё, ты забудешь, как выглядела до шрамов.

Да, думаю я, это порог взрослой жизни. Не то, обычно говорят — окончание школы, или потеря девственности или твоя первая квартира, или что там еще. Ты пересекаешь порог первый раз, когда меняешься навсегда. Ты переходишь его в первый раз, когда понимаешь, что не сможешь вернуться.

Каждый раз, вид папиного лицо или слыша его голос, я борюсь с желанием заплакать. Однако каким-то образом я держусь до конца занятий, французский и география, и, наконец, события в мире.

— Какие перемены нас ждут в следующие десятилетия? — говорит папа, когда мы изучаем самый свежий выпуск Le Monde (четырехдневной давности, все здесь путешествует медленно). Он возбужден, как каждый раз, когда дает волю своему воображению. — Если этот конвейер применяют для машин, что еще можно сделать с его помощью? Подумайте о выигрыше в производительности и о технологиях!

— Или о войне, — тихо говорю я. — Оружие тоже будут так производить.

Папа смотрит на меня изучающим взглядом.

— Я полагаю, вы правы. Автоматизация увеличивает возможности человечества, в хорошую и плохую сторону.

Я вижу, как Питер пытается слушать, а Катя складывает самолётик из газетной страницы. Я действительно должна позволить им высказаться, но я не могу отказаться от возможности поговорить с отцом.

— Однако, вы не думаете, Ваше Императорское Высочество, что преимущества перевешивают недостатки? — папа поправляет очки. Я догадываюсь, что они сводят его с ума, эта версия папы не сможет носить контактные линзы.