5. Не существовало никакого другого пути в Россию, кроме как через страну польского короля, в это время лифляндские пределы были переполнены шведскими солдатами. Джером Горсей следовал той же самой дорогой в первые три приезда: она была более безопасна и близка, чем любая другая. Что касается речей, которые якобы говорились об Императоре в Польше, то это лишь догадка, служащая [основанием для] подозрений Андрея Шалкана. Поскольку если есть что-то известное, то оно должно, безусловно, быть полностью выявлено, ведь это главное предположение уже заслуживает смертного приговора. Поскольку здесь столь обычным является приговор, основанный на одном только предположении, то за пределами остается цена этой речи.

6. Были назначены определенные [лица] из знати выслушать Джерома Горсея; Андрей Шалкан, будучи полностью выслушан, злился на это; говорят, он был отправлен упомянутой знатью под стражу.

7. Титул Императора не был сокращен, но поскольку [названия] княжеств специфичны, то последовала фраза «с многими другими княжествами и т. д.»; не обязательно было, по мысли м-ра Секретаря, называть каждый город в стране отдельно: скрепы письма могли и не содержать подобной подтверждающей передачи, так было написано по-английски и скреплено печатью. Все это приняли как самое подходящее [объяснение] Джерома Горсея, чья честная опытность [известна], не перебивали; тот, кто спрашивал, сказал, что это — ее Величества личная печатка, а не печать ее казначея; таковое не [применяется в передаче на] русский язык. Но сначала малая печать и все остальное было довольно хорошо встречено, пока Шалкан не придрался со своими обвинениями.

8. Император и Борис Федорович приняли письма Королевы сначала без единого вопроса о титуле, скрепах или о печати, Джерому Горсею велели не бояться его великого врага Андрея Шалкана, но открыто сказать, что он имеет против того; так он и действовал вполне благополучно в течение 13 недель. За это время [в стране] вспыхнул большой гражданский (civill) мятеж. Тогда Андрей Шалкан воспользовался обстоятельствами и повернул дело в свою пользу.

9. Дела, которые поручено было Джерому Горсею вести, точно согласуются с волей ее Величества, как по содержанию писем ее Высочества, так и по смыслу рекомендаций достопочтенного Совета ее Величества. Но как согласуется принятие подарков, писем и посольства ее Величества, порученных м-ру Флетчеру, с протестом против дружеских отношений, что в письме Императора и в ходе всех других контактов? И сколь правдивым может быть свидетельство о том, что Секретарь мог написать письмо без ведома ее Величества, если не было каких-то чрезвычайных обстоятельств [?]. Джером Горсей почтительно передает все это на ваше милостивое рассмотрение.

10. Тогда как было объявлено, что Джером Горсей получил пожалование больше любого другого, известный Андрей Шалкан устроил заговор [с целью] убить Горсея тайно в 30 милях от Москвы, у крепости под названием Звенигород (Zvenigorod). Он перехватил письма Совета к Лорду Борису Федоровичу, письма Королевы и многие другие документы, исказил перевод писем Королевы, что было для него обычным [делом]. Он также достал шпионов и негодяев, признавшихся в пьяном состоянии в своих истинных целях, так что Джером Горсей был вынужден все время держать вооруженный дозор и охрану. А объявленное пожалование Андрей Шалкан забрал себе; Джером Горсей ничего не получил ни на пенни из императорского довольствия и был в большом затруднении вместе со своими восемью слугами и четырьмя лошадьми.

11. Сомнение, возникшее [было] при предъявлении писем, привезенных м-ром Флетчером ее Величеству, сменилось на прямо обратное, поскольку после предъявления их ее королевскому Величеству было угодно проверить эти жалобы [с помощью] м-ра Флетчера в Отланде (Oatlands) и оказалось, что нет никакой разницы между переданными мною речами и сведениями от Императора про привилегии, данные ее Величеству, про сожжение человека, про посланную сюда повитуху и другие отвратительные сведения. [Эти сведения] м-р Доктор Флетчер тщательно проверил и сравнил, и все они оказались почти полностью вымышленными.

Если будет угодно вашей светлости, я изложил здесь кратко истинную правду об этих жалобах и [она может быть] подтверждена и удостоверена теми из англичан, кто был тогда в стране, если это необходимо, под присягой. Далее, мой господин, не существовало письма от имени Императора, оно было составлено в духе Шалкана и содержало, как они выражаются, великие жалобы. Так что общий смысл был таков, что каждый пустяк они объявляли оскорблением, заслуживающим смерти. Но прежний Император и, если угодно, нынешний Император, а также Борис часто письменно высоко [оценивали] меня в рекомендациях и мало принимали во внимание все это. Единственное, что потребовали, — это чтобы я не привлекался более к службе, ибо они видели, что я полностью знаком со всеми теми обидами и непочтительностью, которые совершались по отношению к ее Величеству и её подданным на протяжении двадцати лет и о которых отчетливо сказано, как никогда ранее, и досконально изложено в статьях, которые я представил. Ход [дела] кажется столь очевидным для всех, кто опытен и осведомлен, хотя и не все с ним знакомы, что обеспечит хороший результат, поскольку я всегда усердно заботился, как известно Богу, о сохранении высокого достоинства ее Величества среди [тех], кто, всегда пытался набрасывать на него тень, и добивался того. Только это и стало причиной моей собственной дискредитации во всем свете. Поскольку они убедились, [что] ее Величеству угодно было [разобраться во всем, то] добивались [теперь] только досконального расследования обо мне и из-за этого не хотели впредь вступать со мной в контакты по всем тем делам. В этом можно увидеть, мой добрый господин, что я исполнил свой долг, сделал все, что мог, по своим способностям. Если бы я имел что-то касательно своих собственных частных интересов (столь сомнительно такое среди них), то я подумал бы о скромной [просьбе] рекомендовать меня в письмах ее Величества и вашей светлости Императору и Борису Федоровичу, чтобы помочь мне. Поэтому, мой добрый господин, я почтительнейше прошу вас: с тех пор как обстоятельства [сделали] мою преданную службу безрезультатной со всех сторон (что прискорбно из-за пережитых мною тревог и потраченных усилий), ее Величество не может более сердиться на меня, и я не могу лишиться [из-за этого] вашего снисходительного расположения и оказываемых ее Высочеством мне милостей; теперь, если это может быть угодно вашей чести, во всех отношениях ваша воля может причинить мне больше боли, чем чье-либо где-либо сделанное добро. Итак, я почтительно вверяю себя вашему милостивому расположению.

Вашей милости пожизненно преданный Дж. Горсей.

В июне 1568 г. от английских берегов отправился корабль «Гарри», на борту которого находилось королевское посольство в далекую «Московию» сэра Томаса Рандольфа. В посольской свите, состоявшей, как писал Рандольф, наполовину из джентльменов, жаждавших посмотреть мир[482], обязанности секретаря посла исполнял поэт Джордж Турбервилль[483], будущий автор трех посланий в стихах, адресованных из России друзьям в Англию[484].

Джордж Турбервилль (1540?—1610?) происходил из старинного дорсетширского рода Д'Эрбервиллей (или Турбервиллей) и обучался сначала в колледжах Винчестера и Оксфорда, а в начале 60-х годов поступил, видимо, на королевскую юридическую службу. К этому времени он успел уже заявить о себе несколькими сборниками поэтических переводов и стихов. Служба в посольстве Рандольфа для Турбервилля, которому не было и тридцати, являлась, вероятно, попыткой поправить свое материальное положение.