Антон в смятении смотрел в землю. Он не совсем понял, о чем говорил Такес, он никогда, на самом деле, не думал о таких вещах, в то время как Такес, может быть, никогда не думал ни о чем другом.

— Итак, мы сделали это. Мы знали…

— Это было действительно необходимо? — спросил вдруг Антон.

Такес бросил сигарету наземь и растер ее подошвой, да так основательно, что от нее осталось лишь несколько клочков бумаги. Он не ответил на вопрос.

— Мы знали, что может быть сожжен по крайней мере один из тех домов. В этом вопросе господа боши были снисходительны. Мы не знали только, который из домов. Мы выбрали это место потому, что оно было самым тихим, и потому, что нам оттуда легче было бы уйти. А мы должны были уйти, потому что в нашем списке хватало подобного сброда.

— Если бы твои родители, — произнес Антон медленно, — жили в одном из тех домов, ты все равно застрелил бы его там?

Такес поднялся — брюки сидели на нем мешком, — отошел на два шага и повернулся.

— Нет, черт возьми, — сказал он. — Конечно, нет. Что ты имеешь в виду? Нет, если это можно бы было сделать как-то по-другому. Но среди заложников, если хочешь знать, в ту ночь был мой младший брат. И я знал, что он взят заложником. Может быть, тебе интересно, что об этом думала моя мать? Она находила это нормальным. Она еще жива, можешь пойти, спросить. Адрес дать?

Антон старался не смотреть в его левый глаз.

— Какого черта! Ты разговариваешь со мною так, как будто все это произошло по моей вине. А мне было двенадцать лет, и я сидел и читал книгу, когда это случилось.

Такес снова сел и закурил.

— Дурацкая случайность — то, что это произошло перед вашим домом.

Антон посмотрел на него сбоку.

— Это произошло не перед нашим домом, — сказал он.

Такес медленно повернулся в его сторону.

— I beg your pardon?[83]

— Это случилось перед домом соседей. А те перетащили его к нашему дому.

Такес вытянул ноги вперед, скрестил их и сунул одну руку в карман. Моргая, смотрел он перед собою.

— Хороший сосед ценней друга за морем, — сказал он наконец — и вдруг затрясся, словно от смеха. — Что они были за люди?

— Вдовец с дочерью. Моряк.

Такес снова заморгал и сказал:

— Благодарю вас… Да, конечно, и так можно сделать: помочь случаю.

— Разве так можно делать? — спросил Антон, чувствуя, что задает детский вопрос.

— Разве можно, разве можно… — повторил Такес. — В Багдаде все можно. Спроси об этом священника, который, должно быть, бродит еще где-то здесь, неподалеку. Докажи-ка им, что они не правы, с их точки зрения. Тремя секундами позже — и это все равно произошло бы перед вашей дверью.

— Я спрашиваю об этом, — сказал Антон, — потому что мой брат тогда пытался то ли переложить его к следующему дому, то ли оттащить назад — я не знаю точно, ему помешала полиция.

— Боже, только теперь я понял! — воскликнул Такес. — Так вот почему он оказался снаружи. Но откуда у него взялся пистолет?

Антон удивленно посмотрел на него.

— Откуда вы знаете, что у него был пистолет?

— Как ты думаешь — откуда? Просто я интересовался этим после войны.

— Это был пистолет Плуга.

— Что за поучительный день, — сказал Такес медленно. Он затянулся сигаретой и выпустил дым из угла рта. — А кто жил в следующем доме?

— Двое стариков.

Трясущаяся рука, которая тянулась к нему. Огурцы — как крокодилы. Он сказал это однажды Сандре, но она не засмеялась. Она была с этим согласна.

— Да, — сказал Такес, — если бы он перетащил труп назад, началась бы драка. — И добавил: — Боже, Боже, Боже, что за бестолковые идиоты! Какими безмозглыми ослами вы все оказались. Надо же додуматься — таскаться туда-сюда с трупом.

— А что надо было делать?

— Внутрь втащить, конечно, — проревел Такес. — Вы должны были как можно быстрее внести его в дом.

Антон смотрел на него, потрясенный. Конечно! Просто, как Колумбово яйцо! Но раньше, чем он успел что-то сказать, Такес заговорил снова:

— Смотри. Они слышали где-то выстрелы, где-то неподалеку, но где точно — они не знали. Что они могли предпринять, если бы нигде на улицах ничего не обнаружили? Они ведь не сразу подумали о нападении? Скорее о стороже, который в кого-то стрелял, или о чем-то вроде этого. Или кто-то из ваших соседей был энэсдэшником, который мог вас продать?

— Нет. Но что бы мы потом стали делать с этим трупом?

— Откуда мне знать? Можно было спрятать. Под полом, или закопать в саду. Или, еще лучше, съесть. Вместе с соседями — поджарить и съесть. Это была голодная зима, правда? Тех, кто съел военного преступника, не стали бы судить за каннибализм.

Теперь Антон затрясся от чего-то, похожего на смех. Его отец, секретарь суда, зажаривающий и съедающий инспектора полиции. De gustibus поп est disputandum[84].

— Может быть, ты думаешь, что такие вещи не случались? Забудь. Еще и не такое случалось. Ты можешь придумать что-нибудь абсолютно невероятное, но окажется, что такое уже случалось, и кое-что похлеще тоже.

Люди, проходившие мимо могилы, смотрели на них: двое мужчин на каменной скамье под деревом. Один много моложе. В то время как другие давно уже пьянствовали в кафе, они все еще печалились об умершем друге. Делились воспоминаниями: а помнишь, как в тот раз он… Проходя мимо, они робко замолкали.

— Тебе легко говорить, — сказал Антон. — Ты не думал ни о чем другом, только о таких вещах, и, по-моему, все еще продолжаешь о них думать. Но мы-то сидели дома, за столом, мы читали и вдруг услышали выстрелы.

— Я и тогда сразу подумал об этом.

— Конечно, но ты-то был членом группы боевиков. А мой отец был секретарем суда, который никогда ничего не делал — только записывал то, что делали другие. У нас, кстати, и времени для этого не хватило бы. Хотя… — сказал он, поглядев вверх, сквозь листья, — сперва мы вроде как поссорились…

Воспоминание было таким ярким: вдруг он увидел неясное движение в глубокой тьме коридора, крик, ему показалось, что Петер упал в ветви; что-то с ключом… Это исчезло, как исчезает обрывок сна, вспомнившегося среди дня.

Его отвлек Такес, проведший каблуком четыре борозды в гравии — так глубоко, что обнажилась земля.

— Слушай, — сказал он. — Там ведь стояло четыре дома, правда?

— Да.

— И вы жили во втором слева.

— Смотри-ка, как ты точно запомнил.

— После я разыскал это место. Герои всегда возвращаются туда, где совершали свои подвиги, — это общеизвестно. Хотя… вполне могло бы случиться, что я — единственный, кто это делает. По крайней мере что касается вашей набережной. Хорошо. Я знаю только, что он лежал перед вашим домом. Около каких соседей он лежал сначала — около этих или около этих?

— Около этих, — сказал Антон и показал ботинком на второй дом справа.

Такес моргнул и посмотрел на полоски.

— Извини, но тогда еще один вопрос. Почему же этот моряк положил его около вас, а не здесь, около других соседей?

Антон тоже посмотрел на полоски.

— Не знаю. Никогда не думал об этом.

— Должны были быть причины. Он вас не любил?

— Насколько я знаю, ничего такого не было. Я ходил к ним. Они не любили скорее других соседей, которые всех игнорировали.

— И ты никогда не пробовал узнать, почему? — спросил Такес и посмотрел на него удивленно. — Тебе это абсолютно безразлично?

— Безразлично, безразлично… Я же сказал — ни к чему снова копаться в этом. Что случилось — то случилось, с этим покончено. Тут ничего нельзя ни изменить, ни понять. Была война, полный бардак, моя семья погибла, а мне повезло — я остался жив, меня взяли к себе дядя с тетей, и у меня все в порядке. Ты правильно застрелил ту сволочь, да, но об этом я не хочу больше говорить; тебе осталось только убедить его сына в том, что все было правильно, а я в этом не нуждаюсь. И зачем тебе еще что-то выяснять? Это невозможно, да и какая от этого польза? Это история, древняя история. Сколько раз с тех пор все это повторялось? Может быть, и сейчас, пока мы тут сидим и разговариваем, где-то в мире происходит то же самое. Ты можешь дать руку на отсечение, что в этот самый момент нигде в мире ничей дом не поджигают огнеметами? Во Вьетнаме, например? О чем ты говоришь? Когда ты позвал меня с собой, я думал: сейчас начнется душеспасительная беседа. Но все оказалось совсем не так или, по крайней мере, не совсем так. Ты завяз в этом гораздо сильнее, чем я. По-моему, ты никак не можешь распроститься с войной, но время-то идет. А может быть, ты жалеешь о том, что сделал?