— С этой бедой нам самим не справиться, — гудел низкий голос Воинко и вскидывалась на стене округлая тень его бороды. — Без помощи из Сибири от одноверцев не сдюжить, думаю. Пока они там присматриваются да думают, что делать, тут народ направо и налево губят. Если до осени власть не поменяется, придется или самим на восток уходить, или за помощью к ним обращаться. Страшно сказать, из всех земель наших, что Рода-прародителя славили, половина разве что осталась. Новгородцы пока крепко держатся, литовское княжество Исуса не признает, Полоцк стоит, аз-саки Дона обряды наши блюдут и попов к себе не пускают, они уже там натворили дел, показали себя. В моей земле по Донцу еще горят костры сопротивления, но надолго ли? Оглядел я недавно края наши на закат: где лежали деревни свободных русичей, ныне пожарища, по которым только крапива и лопухи поднимаются. Города опустели, в некоторых одни попы, да варяги сидят. Они говорят, что слово Божие несут диким славянам. Но что это за слово, которое книги наши, где мудрость предков и знания собраны, велит сжигать, а тех кто, их читать умеет и толковать людям — ведунов — от плеча до пояса рубить? Наша вера мирная, мы их не трогали, когда в силе были, а они что делают? Только власть над умами сильных людей взяли, так сразу же война и началась. Род на род идет, брат на брата… Эх, — он закусил губу, — горько мне это осознавать.

Несмеян покосился на внука:

— Вот слушай, что мудрый человек говорит, да на ус мотай. Будут и тебя, может, когда попы в свою веру тянуть, так не поддавайся.

— Не поддамся, — Горий серьезными глазами взглянул на деда и ведуна, — лучше умру, но предков своих не предам.

Воинко вздохнул:

— Вот так и гибнет люд — внуки богов наших — никто не хочет изменять вере дедов.

— Но не все же не хотят изменять… — Горий потянулся за чашкой со сбитнем, — христиане тоже ведь наши были когда-то.

— Были, — кивнул волхв, — и остаются нашими по образу и по обычаям и по душе. Заплутали только они, поддавшись поповскому краснобайству. Доверчивые, не поняли, что не наша эта вера, чужая, черными навязанная, чтобы сломить гордый дух русича и в безмозглого барана превратить. Настоящий Христос ведь никогда не говорил: «Рабы божии», это его, так сказать, ученики придумали.

— И «Блаженны нищие духом» не говорил? — Горий отхлебнул и поставил чашку.

— Не говорил. Почти все ему приписали. Он нашу, ведическую весть нес, да переврали все сыны Сима.

— Да, — протянул Несмеян и почесал в затылке, — куда ни кинь — всюду клин.

— Это еще не клин, — поправил его Воинко, — клин будет, когда последнее капище на нашей земле уничтожат, а этого, верю я, никогда не случится.

— Откуда ты это знаешь? — Несмеян выпрямился, разминая затекшие мышцы.

— Сон видел, — улыбнулся Воинко. — И еще там сказывали, что спать уже пора. А то засиделись. Тебе, Несмеян, завтра домой отправляться после обеда, а ты не отдохнул еще.

Ведун поднялся и пригласил гостей в другую комнату, где уже ждали их три широких лежанки, заправленные охапками душистого сена.

— Помолимся, други, да спать ляжем. Завтра дела ждут многие.

Горий хотел спросить, что за дела ждут, но сил на вопрос не хватило. Он широко зевнул и встал рядом со стариками на вечернюю славу. Привычные слова «Славься Пращур-Род, Род Небесный…» мячиком отскакивали от сознания и, проговорив почти бездумно за стариками молитву, он упал на сено и заснул тут же. Старики еще долго укладывались и в темноте о чем-то тихо шептались. Горий их уже не слышал.

Городской торжок шумел мерным гулом, сновали туда-сюда лоточники с подносами, торгующие за гроши пирожками со стерлядью и яйцом, с печенью и капустой, петушками на палочках и кедровыми орехами в карман. Особенно громкие голоса доносились из соседнего ряда, где приезжие из литовского княжества напористо торговали лошадей. Клёнка Смагин худой, высокий, долговязый, привычно согнувшись над почти готовым сапогом, под навесом небольшой будки — мастерской, что поставил лет десять назад в самом дальнем углу Торжка, доводил последние швы. Сапоги получались изящными и просто красивыми, во всяком случае, Клёнка видел их именно такими. Он сапожничал с детства, переняв мастерство от отца, а тот от деда, и работу свою любил, к каждому башмаку или сапогу подходил творчески с выдумкой. Вот и здесь, несмотря на то, что заказ поступил от такого же, как и он сам, небогатого горожанина — коновала с соседней улицы Кучи Мамина, обувку он делал на совесть, с выдумкой. По канту голенища раскинул узорную вязь из жилы, на боку вышил блямбу с силуэтом рожаницы Лады — знаком хоть и старой веры, и поп за него не похвалит, ежели увидит, конечно, но уж больно к душе русича лежащей. Смагин подтянул последний стежок и перерезал толстую из конского волоса нитку.

Отложив инструмент, Клёнка еще раз поднял почти готовый сапог перед собой и довольный прищурился на горячее солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой сразу узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних селах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусок бересты, носи — не сноси. Клёнка был Мастер, и он знал это и уверенно держал марку. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперед, и не только от своего брата — таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наемных рабочих у купцов, но и даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной гривной.

Оставался последний штрих. Он привстал и пальцами достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и срезанным лезвием. Установил сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, — опыт сказывался — обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь все. Он еще раз критически оглядел уже готовое изделие и, собрав два сапога вместе, кинул в плетеный короб. Затем Клёнка поднялся, размял затекшую поясницу и выглянул в приоткрытую дверь на улицу. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то делается», — сапожник поморщился. Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов и устраивали показную порку, после которой проученных русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Все знали, что до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале княжеской пыточной, а то и прямо на месте встречи, если огненный блеск в глазах мужественного родновера доносил наемникам, что такого ничем не проймешь. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками, произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше 14 лет и тянул, поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа. Кленка не мог понять, зачем про них-то так много распинается батюшка. Жалеть их, что ли надо? Повидал он на своем веку жидов всяких — заезжали в город иногда — ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. Они к тому же старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая все, что только попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и еще много чего, не обременяя себя каким-то чем-то одним. К тому же они охотно давали серебро в долг. Причем, Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было гораздо больше, чем взял. И многие шли на это, завлеченные необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в свое время навел там, на волжских рубежах, порядок — ослободил родственных русичам аз-саков, половцев, берендеев… от иудейской власти, изничтожив их наемное войско, а больше рассеяв. Не шибко-то горячи оказались наемники кровь за золото проливать. «Когда-нибудь и у нас появится еще один Святослав, приняв в себя бессмертную душу великого воина, — размышлял Клёнка, — и тогда и здесь родится великая победа над ростовщиками и всеми, кто русичам спокойно пребывать не дает». Но пока, к счастью, жидам запрещалось жить в городе постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня, потом покидали его и устраивались где-нибудь неподалеку, если лето, то прямо и на телеге ночевали, зимой просились в трактир на дороге. Переждав пару суток, возвращались снова на разрешенные князем еще два дня. Бывало, так и месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.