Отложив инструмент, Клёнка поднял почти готовый сапог перед собой. Прищурился на яркое солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних сёлах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусочек бересты, носи – не сносится. Клёнка был Мастер, он знал это и уверенно держал уровень. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперёд, да не только от своего брата – таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наёмных работников у купцов, но даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной монетой.
Оставался последний штрих. Привстав, достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и косым лезвием. Установив сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, – опыт сказывался – обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь всё. Ещё раз критически оглядел уже готовое изделие. Сложив два сапога вместе, кинул в плетёный короб. Поднялся, разминая затёкшую поясницу. Настороженно выглянул в приоткрытую дверь. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то деется», – сапожник поморщился.
Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов, устраивая показную порку, после которой русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Известно, до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале пыточной, а то и прямо на месте встречи, если в глазах несломленного родновера угадывали ярый ответ. Понимали, такого ничем не проймёшь. Легче прибить сразу. Так и делали. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше четырнадцати лет. Поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, нудно тянул про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа.
Клёнка не мог понять, зачем батюшка так-то распинается? Жалеть их, что ли, надо? Повидал он на своем веку жидов всяких – заезжали в город иногда – ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. К тому же они старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая всё, что попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и ещё много чего. Они охотно давали серебро в долг. Причём Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было больше, чем взял. И многие шли на добровольную кабалу, завлечённые необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в свое время навёл там, на волжских рубежах, порядок – освободил родственных русичам аз-саков, половцев, берендеев от иудейской власти, изничтожив их наёмное войско, а больше рассеяв. Не шибко-то горячи оказались наёмники кровь за золото проливать. «Когда-нибудь и у нас появится свой Святослав, приняв в себя бессмертную душу великого воина, – размышлял Клёнка. – Тогда и здесь родится великая победа над ростовщиками и всеми, кто русичам вольно, как деды завещали, жить не даёт».
Но пока, к счастью для горожан, жидам запрещалось жить в крепости постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня. Потом покидали его, устраиваясь где-нибудь неподалёку. Если лето, то прямо на телегах ночевали, зимой просились в трактир при дороге. Переждав двое суток, возвращались снова на разрешённые князем следующие два дня. Бывало, так месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.
Несмотря на то что толстые иголки в обувном деле ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, покупать у наглых торговцев Клёнка брезговал. Да и знал, что как ни строжись – оберут. Не зря про них говорили: «Жид обманом сыт».
Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих, русичей, по честной цене приобретал всё, что надобно.
Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец сапожник Богумир – заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, так и не отрёкся. Да и как от неё отречься, когда в доме мирно уживались две его жены – две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть, и вновьобращённых жителей города. Самое интересное, что отец Клёнки честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сёстрами, и одна из них, появившаяся в доме на два года позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в семье.
Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов – наёмников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения. Это не нравилось ни самому князю, подданных-то меньше становилось, а значит, и ежегодной дани, ни новой церкви, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. К тому же праздники почти все остались прежние – как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские высыпали на берег речки, и там крутились до утра хороводы, прыгали через костры пары, и, как водится, выбирались суженые. На Масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных веток берёз и клёнов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновлённую троицу. По-старому – Рода-Сварога-Велеса, по-византийски – Отца, Сына и Святого духа, что по понятию большинства русичей было одно и то же.
Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине – Марфе, родившей ему семерых детишек. Из них до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше перебравшихся в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, к сродственникам.
Клёнка быстрым шагом миновал растянувшийся на добрые полверсты торжок, непривычно пустынный и тихий. Уже приближаясь к площади, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшим народом. Клёнка ускорил шаг, и вскоре из-за крайних изб появились люди в кафтанах из простой пряжи, больше сотни. Сапожник тронул за плечо знакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:
– Чего тут опять?
Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:
– Книги жечь будут.
Недоуменно вскинув брови, Клёнка Смагин прислушался к попу.
– Сатанинские знаки, – уверенно вещал Никифор, прикрывая глаза от яркого солнца ладонью, – насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнём можно уничтожить дьявольские письмена. – Повернувшись спиной к горожанам, он неловко полез по крутым ступеням.
«Сейчас грохнется», – услышал Клёнка чей-то насмешливый голос и, привстав на цыпочки, узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.
Смагин уверенно ввинтился в толпу. Хотелось увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и мастер быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи топтались два дружинника, сам князь – серьёзный и задумчивый с короткой воинской бородкой зыркал серыми колючими глазами в отдалении на высоком стуле среди знатных горожан. Клёнка зацепил чью-то ногу, и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. К сапогам сиротливыми щенками приткнулись две книги в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра», – прочитал он вполголоса, замечая, как кто-то по соседству, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились, недобро посматривая на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, ссутулившись, да так, что лица не видно, шагал незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны, гордо задрав подбородки, тревожно поглядывали по сторонам три помощника Никифора. Смагин знал их. Один, с волосами чуть ли не прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжёлым взглядом из-под густых бровей, варяг Глеб. Рядом с ним, ниже его на голову, семенили, не поднимая глаз, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов.
