Признаюсь, утомительно было проверять сети, поставленные на мелководье, недалеко от берега, заросшего густым желтеющим камышом, а ближе к берегу торчал чёрный кочкарник, покрытый сверху шапками поникшей осоки. Что и говорить, грязноватый, неприглядный пейзаж после схода снега и талой воды. Да, ведь самая лихая пора подоспела для рыбы на мелководье после долгого её зимования в темноте под толстым льдом. А для всякой дичи, вернувшейся в родные места, – земной рай, который оглашало непрестанное птичье разноголосье.

Тут я и увидел его – вдруг, чуть позади меня, что-то тяжёлое плюхнулось об воду. Обернулся и от изумления замер. У кромки старого камыша, метрах в пятидесяти, настороженно сидел белый лебедь во всей своей красе, той самой, которой его щедро одарила природа. И гордо повернув голову в мою сторону, с озадаченным любопытством меня рассматривал и с опаской, видимо, раздумывал: «Что это ещё за неизвестное животное тут объявилось вблизи гнезда, где любимая жёнушка сидит на яйцах и деток высиживает?» Причина его настороженности и любопытства к сомнительному пришельцу, отирающемуся вблизи родного гнезда, наверное, понятна любому существу из животного мира, обеспокоенному супругу, окажись он в подобной ситуации.

По своим житейским обстоятельствам на рыбалку я мог выезжать только раз в неделю – с пятницы на субботу или с субботы на воскресенье.

И каждый раз лебедь неожиданно откуда-то прилетал, с шумом садился поблизости, охорашивался водой, присматривался ко мне и, узнав старого знакомого, начинал спокойно кормиться, приближаясь всё ближе и ближе. Чувствовалось, что мне он начал доверять, и с обоюдного, молчаливого согласия мы стали друзьями. Он не мешал моей рыбалке, а я ему – справлять супружеские обязанности в пору, когда его жёнушка высиживала потомство. С каждой последующей встречей я всё сильнее хотел приучить его есть крошки хлеба с руки, но достичь этого не удавалось. При первом же вынужденном взмахе вёслами он взлетал и уходил на приличное расстояние. Так же поступал, когда я кидал в его сторону кусочки хлеба. На мои доброжелательные словесные уговоры не поддавался. Стойкий был мужик, но ревнивый до неприличия. Очень уж старательно он оберегал свою утомлённую лебёдушку, когда она выбиралась из камышей чуточку покормиться под его надёжным присмотром. Вот в эти скоротечные минуты он больше всего и переживал за неё, с явным подозрением на меня посматривал. Мало ли что друг, а к неприятностям от него всегда будь готов. Всем видом он это мне показывал и привычно продолжал охранять. Да тут ещё надо было ему за воздушным пространством наблюдать, как бы какой-нибудь оголодавший хищник неожиданным бандитским налётом не исклевал яйца в гнезде. Вот и крутился возле супруги в беспокойстве, зорко присматривая за мной и небесной высью. Он всегда провожал свою лебёдушку до самых камышей, пока она не убиралась в гнездо заниматься своим делом. Не позавидуешь.

Ох и умняга же был мой осторожный друг!

Так получилось тогда, что недели три на рыбалку я никак не мог собраться и неимоверно по ней соскучился. Да и своего дружка-лебедя любопытно было повидать. Как он там? Жив ли со своим семейством? Наверное, уже детишки возле них крутятся и заметно, день ото дня, подрастают под родительским присмотром, сил да опыта набираются, чтобы вскоре встать на крыло.

С таким вот радостным настроением я и выбрался на озеро, и направился к тому месту, где мы подружились с лебедем в то прекрасное весеннее утро. Почему-то тревожно было на душе, пока туда добирался. Сколько ни всматривался в прибрежные камыши, которые взялись яркой густой зеленью, но лебединой белизны нигде не увидел. Встревожился и подрагивающими руками внимательно осмотрел в бинокль всю прибрежную даль. То же самое. Пока ставил сети, с нарастающей тревогой всё о них раздумывал – где это они затерялись на озере! Середина озера была чистая, без камышей. По берегам, где рос камыш, ничего похожего на лебедей и близко не проглядывало. Когда я выбрался на берег, где стояла машина, а напарник сидел у костра и готовил уху из свежих карасей, тревога и беспокойство окончательно овладели мною. Вкратце рассказал спутнику эту историю про лебедей и о своей тревоге по поводу их исчезновения. Тот с удивлением на меня посмотрел слезящимися от дыма глазами и ничего не ответил – либо так и не понял, о чём идёт речь, либо с крепкого похмелья заходился от мук и в ожидании готовой ухи с привычным стопарём было ему не до лебедей.

Тут как раз мимо проходил пастух из соседней деревни, уже немолодой, гнавший по берегу стадо коров. Увидев нас, присел на корточки возле костра и жадно затянулся предложенной напарником сигаретой, от чего до слёз зашёлся в долгом, мучительном кашле. Спросил его о лебедях и в ожидании ответа с надеждой смотрел ему в лицо, обросшее рыжей щетиной. Через непрекращающийся кашель пастух равнодушно ответил:

– Двух лебедей здесь недели три назад завалил Лёха Гундосый, охотник из нашей деревни. Шкурки снял, выделал и продал городским бабёнкам, которые специально прикатили к нему на машине. Видать, заранее договорились, – закончил он, вытирая обильные слёзы от кашля, который его наконец отпустил. Я обомлел, а он, с нескрываемым удивлением, добавил: – Не зря говорят, преданные они друг дружке бывают, когда спарятся. Лёха-то после рассказывал, как лебедя свалил на лету, так самка, учуяв беду, с гнезда снялась, подлетела к убитому и села рядышком, будто выручить его хотела, так он и её тоже…

– Но охота же запрещена в это время, – перебил я его срывающимся голосом, выслушав эти жуткие подробности.

– Ну запрещена, пущай и запрещена для когото, а для нас запрета нет и не будет. Колхоз давно аукнулся, работы никакой. Вот и промышляет каждый житель круглый год всем, что под руку попадётся. Палят почём зря, никого не жалеют. Жрать-то всем охота, поди-ка семья у каждого! Сам здесь поживи, так по-другому запоёшь, – сердито закончил он и, не попрощавшись, пошёл следом за своими коровами.

От запашистой ухи я отказался. В горло не лезла, а «стопарём» ни на рыбалке, ни на охоте никогда не баловался. Портит она мне и смазывает все впечатления от полученного удовольствия в общении с природой.

Эта беда с убитыми лебедями меня так потрясла, что от волнения я не находил себе места и, пока не стемнело, ходил по берегу притихшего озера. Значит, и не дозревшие цыплята погибли в яичной скорлупе. Не дал им этот живодёр белый свет и родителей увидеть. Выходит, беспощадно угрохал всю лебединую семью, – мучило меня негодование в ту беспокойную ночь, и я с трудом дождался безрадостного утра. А чуть рассвет завиднелся, второпях снял сети и укатил домой, чтобы никогда здесь больше не появляться. Не мог я без содрогания смотреть на место гибели этих птиц, ставших на короткое время моими друзьями. А друзей, как известно, не предают, с печалью долго о них вспоминают. Вот и я вспомнил эту жуть и написал коротенький рассказ о лебедях, зверски растерзанных лютым животным в образе человека.

Шла последняя неделя зимних каникул, а их мать все не возвращалась. Как ушла в новогоднюю звездную ночь с веселой горластой компанией, так и не явилась, будто сквозь землю провалилась по обычной своей пьяной привычке. Из-за наступивших лютых холодов, стойко державшихся все дни в школьные каникулы, Любке только раз удалось наскоро пробежаться по знакомым, куда хаживала их мать, но ее нигде не было, будто и след ее истаял в морозной ночи вместе с песней пьяной компании. И теперь страх и тревога за пропавшую мать накатывали на Любку все больше и больше и доводили её до исступления. В эти тревожные дни они с младшей сестренкой Синюшкой ревели в голос и в пугливом ожидании тревожно вглядывались в промороженное кухонное окно, за которым исчезла их мать.

До начала занятий в школе оставалось два дня. Дома уже не было ни крошки хлеба, ни тем более денег, и голод поджимал все мучительней и острей, приводя Любку в паническое отчаяние. Особенно тяжко страдала от наступавшего голода Синюшка, вся изможденная, с врожденными синюшными опалинами на обеих щеках, из-за чего ее покойная баба Анна так и прозвала, хотя подлинное её имя было Снежана. Так это прилипчивое прозвище к ней и прикипело, вытеснив из речи настоящее имя.