— Я забыла купить «Коррьере»! Ты сбегаешь в киоск, Андреа?

— Лучше схожу я, — оживленно предложила Рената.

— Мама, а мне мы купим газетку? — обрадовалась девочка.

— Сходишь? — неуверенно переспросил Андреа. Председательша замерла в растерянности, а Рената поспешно удалилась вместе с Джованнеллой — девочка еле поспевала за матерью, догоняя ее вприпрыжку. Председательша строго посмотрела на сына.

— Что происходит? — решительно спросила она, и сердце ее наполнилось нежностью, когда она увидела, как смутился Андреа.

— Ты о чем?

— Почему у тебя такое лицо, Андреа? Что творится с Ренатой? Почему у вас обоих такое настроение?

— Да ничего, мама. Я, право, не знаю…

— Андреа, прошу тебя, у нас всего три-четыре минуты, и полминуты уже потеряно, — перебила она сына, но на его лице вопреки ожиданиям матери не появилось улыбки. Председательша ждала ответа.

— Ничего особенного, мама. В последние дни у меня много хлопот по работе. Из-за гибели капитана Де Дженнаро. Ты ведь слыхала?

— Да читала… и понимаю тебя. Но я спрашиваю о Ренате. Что-нибудь стряслось?

— Не знаю, — не ответил, а скорее выдохнул Андреа.

Мать увидела, как он нервно облизнул губы. Так же как перед трудными экзаменами, когда она поправляла ему галстук и провожала до дверей.

— Андреа…

Ей показалось странным (и жестоким), что в набитом купе осталось одно свободное место — как раз напротив нее. Но мужа уже давно нет на свете. Иначе он, водя ладонью по лысине, чтобы пригладить воображаемые волосы, наверняка бы спросил: «Ну, что ты обо всем этом скажешь?»

Так же и после свадьбы Андреа он тяжело, с молчаливой гримасой боли опустился на свое место и задал ей этот вопрос, сопровождая его доброй улыбкой, которая придала его усталому осунувшемуся лицу какое-то жалкое выражение Он молча слушал слова жены, поглаживая плюшевую обшивку сиденья. В тот раз посторонних в купе не было. «Они ведь любят друг друга. Разве этого мало?» — «Андреа-то ее любит, а вот любит ли его Рената — не знаю», — ответила она жестко, и у нее сжалось сердце при виде того, как удивился и огорчился муж. Они больше не говорили об этом до самой Флоренции.

А сейчас на Андреа просто не было лица. Когда невестка вернулась, председательшу ужаснула показная веселая непринужденность сына. Что делать? Она устремила сосредоточенный взгляд на первую полосу «Коррьере», потом зачем-то похлопала по щечке Джованнеллу: «Дай-ка посмотреть… ах, у тебя „Тополино“? Ты потом дашь мне почитать?» Нет, у бедного мальчика дела совсем плохи. Она далеко не была уверена, что он рассказал ей все, если вообще эти несколько сбивчивых фраз, выдохнутых шепотом, можно назвать «рассказом».

Напротив уселся какой-то уже немолодой блондин и немедленно вытащил такую же светлую, как его шевелюра, сигару.

— Я не помешаю, если закурю?

К сожалению, это было купе для курящих. Она удостоила соседа легким кивком, таким, что он даже его не заметил, и ей пришлось кивнуть еще раз, чтобы он наконец отвязался и убрал у нее из-под носа эту вонючую палочку.

Мысли ее от Андреа перешли к Ренате. Она размышляла о невестке холодно, отчужденно. «На это надо тоже иметь талант», — подумала председательша, улыбнувшись. Нужно же ухитриться, чтобы муж, который приходит домой всегда в одно и то же время, застукал тебя у телефона. Такое могло случиться только с Ренатой; быть может, она даже уверена, что Андреа ничего не услышал. А что от нее вообще ждать, когда она прошла такую школу — жених сделал ей ребенка и сбежал; отец Ренаты убил бы ее мать не то что за тайные телефонные разговоры, а за куда менее тяжкий проступок. Эта пустышка, эта дурочка в нежном поцелуе мужа видит лишь одно — свидетельство того, что в нем еще не пробудились подозрения.

«Наверно, они встретились после обеда… виделись всего минут десять», — закончил свой рассказ Андреа, не глядя в лицо матери, когда Рената с Джованнеллой уже появились в конце перрона. Действительно так или сын просто хотел ее успокоить? Она знала, что Андреа не способен лгать, но когда речь идет об этой бабенке, особенно если он хочет ее защитить…

Да, он именно ее защищает, пытается выгородить. Хотя надо признать, без особого пыла, не слишком уж убежденно, но это только потому, что он боится вызвать раздражение матери. Она совершенно уверена. Ей хотелось бы изо всех сил прижать к груди несчастного мальчика. Дурачок, Рената наставляет ему рога; когда он прилег отдохнуть после обеда, она побежала якобы за газетой. Это в три-то часа дня, в Риме, в июньскую жару! Ее не было десять минут? Хотя, может, и в самом деле так, тем более что, по словам Андреа, она вернулась смущенной и взволнованной. Смущенная, взволнованная… а покраснела ли она хотя бы от стыда? «Шлюха!» — подумала председательша и изо всех сил сжала кулаки. Сидящий напротив блондин взглянул на нее с нескрываемым любопытством.

Председательша была не такой женщиной, чтобы скрывать свое душевное состояние и притворяться — к примеру, поднеся руку к лицу и закатив глаза к небу, изображать, что у нее разболелись зубы. Не намерена она была и терпеть любопытные взгляды, делая вид, будто любуется проплывающими в окне печальными пейзажами римской Кампаньи. Она в свою очередь уставилась на блондина, вытаращив глаза и наморщив лоб так, что он поспешил спрятаться за свежим номером «Эспрессо» и до самой Флоренции больше ни разу на нее не взглянул.

Добрых полминуты Балестрини стоял, открыв от изумления рот, и смотрел на шкаф. Он никак не мог поверить своим глазам, хотя все стало совершенно ясно, лишь только он взялся за почти оторванную ручку с болтающимися шурупами.

Справа, на голубой папке, содержавшей результаты проделанной им работы, а также расследования капитана Де Дженнаро по делу «Баллони — Россетти — Паскуалетти — неизвестные лица», еще вчера лежал пакет с двумя магнитофонными лентами, записанными Де Дженнаро и касавшимися покойного Гуидо Паскуалетти. Чтобы унести эту папку, сначала надо было снять с нее катушки — их тоже сунули, видимо, по рассеянности в карман.

Хотя теперь это было просто смешно, Балестрини, в последний раз окинув взглядом зияющую пустоту, тщательно запер шкаф на ключ. В него обычно он складывал «похороненные» дела. Вот, наверно, обрадовался бы Бауэр, узнай он такой секрет! Но лежащие тут материалы были погребены не окончательно. Вчера, например, начался один судебный процесс: по нему проходило тридцать семь человек — «Взаимное нанесение побоев и оскорблений полицейскими и демонстрантами во время уличной манифестации». Если бы это дело разбиралось вовремя, когда раны еще не зажили, оно наверняка доставило бы немало хлопот. Однако четыре года спустя добрая треть полицейских уже не состояла на службе (некоторые погибли), а мальчишки-демонстранты успели окончить университет, обзавестись семьями и утратить всякий интерес к политике или уже уехать за границу. Один из бывших демонстрантов даже поступил работать в полицию, и, хотя публики на судебном заседании почти не было, это обстоятельство вызвало веселое оживление в зале, к которому с достоинством присоединились и члены суда.

Таковы были «временно похороненные» дела, хранившиеся во взломанном шкафу. Их было немного — без труда нашлось место, чтобы засунуть туда исчезнувшие папку и кассеты.

— Канцелярия прокурора, — ответил усталый голос.

— Говорит Балестрини. Соедините меня, пожалуйста, с доктором Де Леонибусом.

В ответ послышалось лишь легкое постукивание, потом в трубке громко щелкнуло.

— Привет, Андреино. Извини, я сейчас чертовски занят. Что-нибудь срочное?

— Да. Я жду тебя у себя в кабинете, — ответил Балестрини.

Он был сейчас совсем не в подходящем настроении, чтобы полностью насладиться последовавшей паузой — Де Леонибус удивленно молчал. Наконец его бас вновь зарокотал, но теперь он сбавил тон:

— Что еще стряслось, черт возьми?

— Нечто очень серьезное. Но только убедившись собственными глазами, ты поймешь, насколько это серьезно.