— В прокуратуру? А где это? — задал вопрос таксист не то пассажиру, не то самому себе, и Балестрини не смог сдержать улыбку — оказывается, правосудие и его органы вовсе не пользуются такой широкой известностью, как он предполагал.

— В судебный городок. Это в ту сторону.

— А, значит, площадь Клодио!

— Ну да.

Первым делом выписать ордер на арест Алчиде Россетти, торговца колбасными изделиями и тротилом. План оставить его на свободе и установить за ним слежку в надежде что-то выяснить провалился, как это честно признал сам предложивший его Де Дженнаро. Затем немедленная очная ставка с Джакомо Баллони по прозвищу Алигьеро, который показал себя большим ловкачом на допросах. Старшина Фронтони из тюрьмы «Реджина Чёлн» докладывал Балестрини, что у Баллони вроде как бы медовый месяц — он неделю-две назад женился и ведет себя словно примерный новобрачный. Чуточку попортить этому мерзавцу нервы будет истинным удовольствием.

Старику Винье придется как следует попотеть. Благодаря Демпстер появился прекрасный след, и его надо проверить. Однако, чтобы расследование пошло другими темпами, не так, как обычно, необходимо хорошенько поднажать. Теперь уже от первого впечатления — глубокого изумления, испытанного, когда его перевели служить из Павии в Рим, у Балестрини осталось одно воспоминание, но он так и не смог до сих пор от него отделаться. В Риме затухал всякий энтузиазм, ему на смену сразу приходила тоскливая неудовлетворенность — она заставляла спешить, суетиться, проявлять рвение, но вскоре уступала место обычной административной рутине, равнодушию, апатии. А иногда вообще пропадал всякий интерес к работе.

Конечно, только не у него, он-то никогда не поддавался этой атмосфере извечной послеобеденной дремоты. Но чтобы быстро добиться каких-то результатов, собственного труда и рвения недостаточно: надо заставлять работать и других, нажимать, давить на них… вот как, например, на этого таксиста, который, несмотря на зеленый свет, еле тащится и никак не желает нажать на акселератор.

— Здесь? — наконец спросил шофер, поворачиваясь к Балестрини, и тот сделал ему знак остановиться.

— Сколько с меня?

Таксист ответил не сразу — цифру на счетчике нужно было увеличить в соответствии с повысившимся тарифом, сверяясь с затертой табличкой. Довольно скромная сумма плюс надбавка и обычные чаевые составили неприятный расход, тем более что водитель даже не подумал отсчитать сдачу. В таких случаях у Балестрини не хватало духа протестовать. Он вылез из машины не попрощавшись, но шофер не обратил на это никакого внимания.

— А ты что тут забыл? — встретил его Витторио Де Леонибус, который выходил в ту минуту из своего кабинета с грудой папок в руках; на нем был чесучовый пиджачок с деревянными пуговицами, вызвавший у Балестрини улыбку.

— Я частенько сюда возвращаюсь после обеда. Лучше скажи, что делаешь тут ты?

— Иду на доклад к высокому начальству.

— К какому же?

— К новому генеральному прокурору. Все говорят о нем, но никто еще его в глаза не видел. Сегодня мне выпала эта честь. Боже мой, я о нем уже столько наслушался с тех пор, как он сменил Мариани-Таццоли… когда это было, месяц назад?

— Да нет, меньше.

— Вот-вот. О нем ходит столько слухов, что мне в самом деле не терпится на него взглянуть.

— Поэтому-то ты и надел курточку для первого причастия? И что это ты ему несешь — наши личные дела?

Де Леонибус слегка покраснел, крепче прижав к себе папки.

— Коллекцию порнографических открыток: он узнал, что я их собираю, и просил дать ему посмотреть. Смешно? А ты вот это слышал? Какая любимая профессия анархиста?

— Анархиста?

— Анархитектура.

— Не слишком смешно.

— А любимый фильм? «Анархорд»[47]. Ха-ха-ха!

— Это уже получше.

— А какой он пьет аперитив?

— Красное вино?

— Что ты, анархисты — трезвенники: они употребляют только безанархольные напитки!

— Вот это довольно мило.

— Всего лишь «мило»? Ты что, не в духе?

Балестрини попрощался с ним легким кивком и, входя в кабинет, посмотрел на часы. Четыре часа. Рената с Джованнеллой, наверно, уже отправились в гости. Он уселся работать. Лучи солнца уже не падали ему на стол, но в комнате было нестерпимо душно. Жара мгновенно напомнила об отпуске, о Чентанни, который ждет его ответа, а он все еще не поговорил с Ренатой.

Чуть стыдясь своих мыслей, он подумал, как славно было бы все бросить и куда-нибудь махнуть вдвоем с женой. Целый месяц вместе. В новой обстановке им было бы легче обо всем поговорить — ведь, наверно, нельзя больше тянуть, откладывать, тщетно надеясь, что неприятное объяснение отпадет само по себе «за истечением срока давности»…

Прошло минут пять, а он так и не взялся за работу — сидел, уставившись на магнитофон Грэйс Демпстер, и размышлял о том, что вовсе не относилось к делу. Когда зазвонил телефон, он снял трубку, уверенный, что звонит Рената.

— Я бы хотела поговорить с доктором Андреа Балестрини, — осторожно произнес незнакомый женский голос. На линии слышался треск далеких разрядов, какие-то помехи.

— Да, это я.

— Это вы? Послушайте, я прочла в газете, что вы занимаетесь расследованием обстоятельств гибели капитана Де Дженнаро. Это действительно так?

— Да, так, — ответил, улыбнувшись, Балестрини, его насмешило недоверие, с которым эта женщина относилась к печатному слову. — А вы кто?

— Меня зовут Розанна Россетти. Я сестра Гуидо Паскуалетти, помните?

Наконец, когда они уже вышли на перрон, председательша заметила: происходит что-то неладное. До отхода скорого оставалось десять-двенадцать минут. Рената шла рядом с нею и с тех пор, как они выехали из дома, не произнесла ни слова. Только однажды, когда Джованнелла споткнулась около билетных касс, она сказала девочке, что нужно смотреть под ноги. Впервые невестка, провожая свекровь на вокзал, не казалась обрадованной.

Андреа тоже был молчалив. Однако не больше, чем всегда. Научившись говорить только в три года, этот мальчик никогда не обещал стать словоохотливым.

— Это твой поезд, мама?

— Наверно.

Председательша смотрела, как сын поднимается на подножку с большой и тяжелой дорожной сумкой в правой руке. Она продолжала глядеть ему вслед и тогда, когда он уже скрылся в вагоне. Молчаливый, как обычно, однако, как никогда прежде, грустный. У Андреа за долгие годы жизни в Риме испортился характер, и это вполне естественно. Его профессия, среда, жена — причин более чем достаточно. Но в нынешний приезд мать прочитала в его глазах что-то еще худшее.

Она пристально взглянула на Ренату и отметила, что невестка еле заметно кокетливо улыбается. Погладила по головке Джованнеллу.

— Рената, наша малышка все больше худеет.

— Она тянется вверх. И из-за своего роста производит впечатление…

— Какое там впечатление, пощупай ее плечики… Бедная моя звездочка, — резко оборвала председательша невестку и посмотрела, не возвращается ли Андреа.

Что за дура, как это она сразу не заметила? Хлопоты из-за пенсии, назначение которой все оттягивалось, совсем заморочили ей голову, за целый день, проведенный у детей, она так и не успела как следует разобраться, что у них происходит. В прежние времена она отложила бы отъезд на столько, на сколько бы ей понадобилось. Но последние год-два, приезжая к ним, она всякий раз начинала тосковать по дому, по своим вещам, и это сулило мало хорошего. С каждым днем ей все больше становилось не по себе, все больше не терпелось поскорее очутиться в своей берлоге.

— Все в порядке, мама, — объявил Андреа, возвращаясь на перрон. Но что за жалкая, вымученная улыбка, как неохотно он берет ее под руку!

— Когда прибывает ваш поезд? — спросила Рената без тени интереса.

— Кажется, в полдевятого.

— А ты не боишься, бабушка, — вдруг он сойдет с рельсов? — проговорила Джованнелла, и председательша посмотрела на девочку с изумлением. Бабушка? Внезапно она ощутила, что есть нечто более важное, чем капризное желание засунуть ноги в старые добрые домашние шлепанцы. Председательша кашлянула и воскликнула с притворной досадой: