На поминках в трактире, где было подано белое вино и хлеб, она сидела точно на угольях.

— Ну, Анка, теперь ты сама себе хозяйка, — сказал Робар.

— Не совсем так, — сдержанно усмехнулась она.

— Что уж там не совсем! Небось я сам был на свадьбе свидетелем. Теперь могу говорить. Будь у меня этот ваш сундук, отдал бы тебе все, что у меня есть.

Анка посмотрела на сестру, которая без зависти улыбалась ей, и, застеснявшись, опустила глаза.

— Коли есть деньги, найдется и дыра, через которую они уйдут, — подал голос Ермол, тоже ходивший хоронить Ерама.

Анку всю передернуло, ей неудержимо захотелось поскорее оказаться дома. Она расплатилась с трактирщиком, поблагодарила всех и попрощалась с Мицкой, возвращавшейся к себе через долину. Не дожидаясь Робара, кричавшего ей вслед, Анка как безумная помчалась вниз по дороге, так что сборчатая юбка развевалась и била ее по ногам.

С утра небо хмурилось, но воздух был неподвижен. Теперь же, в полдень, вдруг занепогодило, по небу, как большие белые псы, побежали облака, студеный ветер дул Анке в лицо и обдавал холодом вспотевшее тело.

Дверь дома была распахнута настежь. Войдя в горницу, Анка увидела Мрету, сидевшую на печи с четками в руках. Ее нижняя челюсть шевелилась в такт беззвучной молитве. Когда она увидела Анку, лицо ее точно окаменело и вопрошающий взгляд остановился на снохе.

— Ты, чай, меня не прогонишь? — заныла она. — Я подумала — отца теперь нет, почему бы мне к вам не вернуться? В последнее наводнение у меня половину хибарки унесло, мышам и то теперь жить негде. Нету у меня уголочка, где бы голову приклонить, ни единого уголочка.

Эта женщина была отвратительна Анке, теперь — больше, чем когда бы то ни было. Ничего не сказав в ответ, она быстро оглядела все углы и уставилась на свекровь.

— Где Йохан?

— Я его не видала. Пришла, а дверь открыта.

Она молола еще что-то, но Анка ее не слушала. Торопливо, трясущимися руками, она стащила с себя праздничное платье и набросила обычное.

Повязывая на ходу черный платок, она выбежала из дому.

— Куда ты? — крикнула ей вслед Мрета.

Анка не слушала. Она остановилась перед домом, на осеннем ветру, заслонила глаза рукой от слепящего солнца и долго смотрела в сторону луга. Бурая куча хвороста по-прежнему лежала между двумя грабами, больше ничего разглядеть не удалось.

Она приподняла спереди юбку, чтобы не наступать на подол, и стала подниматься вверх по склону. Вся запыхавшись, красная, с колотящимся сердцем, она добежала до раскиданного валежника, до пустой ямы и до лопаты, брошенной на кучу рыхлой земли. В дикой ярости она кинулась на землю и заколотила по ней кулаками. Это принесло Анке облегчение, точно она била того человека, который ограбил ее.

Отбушевав, она, вконец обессиленная, села, уперев подбородок в ладони. Постепенно, капля за каплей, возвращались к ней разум и способность рассуждать. Значит, он вчера вечером выследил, как она под прикрытием темноты ходила за деньгами? Наверно, он догадывался, что в ее кошельке пусто. Все эти месяцы он только и ждал случая. И оказался хитрее ее. Анка была рада, что теперь Йохан больше никогда не посмеет показаться ей на глаза. Но деньги… О, у нее просто сердце разрывалось! Попытки собраться с мыслями не успокоили ее, а напротив — вызвали новый прилив бешенства. Она вспомнила о Мрете, поднялась и, сжав кулаки, побежала вниз, к дому.

— Вы сговорились! — закричала она, ворвавшись в горницу; ее переполняло желание излить на кого-нибудь свою злобу. — Так я вам и поверила, будто вы его не видели!- — кричала она, возбужденно меряя горницу крупными, мужскими шагами. — Сговорились… Он с деньгами на все четыре стороны, а вы в дом…

Мрета была в полной растерянности. Сначала она не поняла, о чем говорит сноха.

— С какими такими деньгами?

— Еще спрашивает! Не прикидывайтесь! С деньгами, которые я закопала, чтоб он их не пропил. А теперь он их унес, и вы знали об этом.

— Вон оно что! — Глаза Мреты сердито вспыхнули, но она постаралась сдержаться. — Вон что! Деньги? И я об этом знала? Да если бы я знала, — повысила она голос, — разве бы я ему дала их унести? Только не кричи ты на меня так, Анка, не кричи! — Голос ее стал тише, и в нем прозвучал горький упрек. — По пути я Робариху встретила. Она мне сказала, что сын дома. Но только я его не застала и не повстречала. Истинная правда! А Йохан жулик!.. Господи прости, что я своего родного сына так называю.

— Теперь вы говорите, что он жулик, а раньше нахвалиться им не могли, — чуть не плакала Анка.

— Верно, хвалила я его. А какая же мать не хвалит свое дитя? Или ты думаешь, я знала, какой он есть? Кабы знала, не стала бы ни хвалить, ни хаять.

— Врете! — топнула ногой Анка. — Как вы можете так врать? Вы и раньше были в сговоре, — обрушивала она на мать ненависть, которую чувствовала к сыну. — Он затем и женился на мне, чтобы добраться до денег. И вы его на это уговорили!

— Иисусе и матерь Божья! — ужаснувшись, прервала ее свекровь, осеняя себя размашистым крестным знамением. — Грех-то, грех-то какой. Да простит тебя Господь, Анка! Что ты плетешь! Разрази меня гром, если в твоих словах есть хоть крупица правды. Я ему, понятно, сказала, что у вас денежки водятся, чтоб он не воротил нос от вашей халупы. Парень он был, верно, никудышный, но я ему хотела добра, а ведь сколько ребят после женитьбы за ум взялись! Конечно, я и о том думала, — тут она утерла слезу, — чтобы под старость не куковать одной в своей развалюхе. Да ты, чай, сама видела, как он мне отплатил за все. Мне не так горько было, что твой отец меня из дому выгнал, как то, что родной сын… сын…

Она умолкла, сморкаясь в передник. Анка опустилась на скамью. Может быть, свекровь тогда и вправду думала и чувствовала так, как говорила сейчас. И видно было, что она боится, как бы сноха не выгнала ее из дому. Анке стало ее жаль. Ей вспомнился день, когда эта женщина впервые показала ей своего сына. Это воспоминание было и сладким и горестным. Какое необычное чувство она испытала, увидев его, — ни с чем не сравнится ощущение горячей волны, пробежавшей тогда по ее телу. А сейчас!.. Какая холодная ненависть захлестывает ее!

Память о прошлом вытеснила злобное возбуждение, и сердце до краев заполнилось горем и тоской.

— Сколько я за него молитв отмолила! — уже успокоившись, продолжала свекровь, видя, что сноха не указывает ей на дверь. — Это мой покойник — царство ему небесное — парня испортил, — шепелявила она, стараясь снять с себя всякую вину. — В трактир его с собой брал; а когда парень, бывало, что не так сделает, отец только смеется. Да и я не без греха, Господи прости; но ведь Йохан меня ни во что не ставил — сыновья только на отца глядят. Во всем. И в хорошем и в плохом. И по белу свету он пустился слишком молодым. Правда, он не такой, чтобы напиться как свинья и валяться в грязи, — этого за ним не водится. Хвастовство его губит, как погубило отца; поит тех, кто к нему подлизывается, сует нехорошим женщинам деньги за пазуху…

— Замолчите! — подняла голову Анка.

— Да уж молчу, — окинула ее свекровь проницательным взором. — А все же он не такой, чтобы заниматься делами, о которых я вслух и сказать-то боюсь… Буду молить Бога, чтобы Йохан когда-нибудь вспомнил о тебе и вы бы зажили, как все люди живут…

— Да молчите вы!

— Так они из меня сами собой лезут, слова-то, — спохватилась Мрета. — Отче наш, иже еси на небеси. — И ее голос потерялся в беззвучной молитве.

Анка встала с места и вышла во двор по хозяйству. Вечером она снова села за стол и задумалась. Сидела в темноте, не зажигая огня. Ужина не готовила, так как голода не чувствовала. Мрета перестала молиться; голодными глазами она шарила по горнице, не отваживаясь заговорить с Анкой.

— Ты что же, на кровати не ляжешь? — наконец спросила она.

— На печке лягу, — ответила Анка; ей было страшно ложиться на кровать, на которой умер отец.

— Тогда я лягу, если пустишь, — сказала свекровь, догадавшаяся о том, что происходит в душе снохи, и слезла с печи. — Когда моего мужа убило, я ничуть не боялась. А ведь говорили, будто дух его вокруг Осойникова двора бродил… Ужин готовить не будешь? Да и правда, тебе, бедняжке, не до того.