Михале лежал навзничь на своей постели, в одежде, даже в обуви, правая рука его покоилась на груди. Это был не сон, не бодрствование, а почти обморочное состояние. Дверь была открыта, ее отворил ветер, виднелись прокопченные сени. Каждый раз, просыпаясь от ужасной жажды, он смотрел в темное отверстие. Но настоящим пробуждением это нельзя было назвать. Сознание прояснялось лишь наполовину, Михале беспрерывно блуждал в мире лихорадочных снов. Потом снова закрывал глаза.

Неясно, словно краешком сознания, он понимал, что страдает. Временами становилось хорошо, несмотря на жаркую лихорадку, которая бешено гнала кровь в жилах. Иногда казалось, что кто-то поднял его над пропастью — Михале охватывал ужас. Порой приходил в себя, но опять терял сознание, пытался проснуться и не мог. Пытался сопротивляться, но силы и голос покинули его.

И только спустя много времени, когда капли холодной влаги утолили его жестокую жажду, он постепенно пришел в сознание. Казалось, он выбирается из-под тяжелых подушек, которые душили его. Дышать стало легче, он открыл глаза.

Изумился. Что с ним происходит? Где он лежит? Темные стены, печь в углу, картинки с ликами святых, дверь закрыта, потоки дождя струятся по оконным стеклам. Кто-то раздел его, он был закутан до подбородка, над ним склонилось знакомое лицо. Оно почти испугало его. Сначала ему показалось, что это Малия, хотя он точно знал, что она умерла.

— Что с вами, отец? Что случилось?

Что? Мысли у него были тяжелые, он не помнил ничего, словно все случилось давно, много лет назад.

— Болен я, — простонал он. — Когда ты приехала, Ангелца?

Он удивленно рассматривал дочь. Теперь она уже не выглядела барышней: другая прическа, лицо бледное, измученное, глаза заплаканные. И все всплыло у него в сознании. Он не упрекал ее, даже в мыслях не упрекал, а увидев ее перед собой, не мог даже поверить. Решил ни о чем не спрашивать. Очень боялся, как бы она сама не заговорила об этом. Она приехала вовремя, он никогда этого не забудет. Не будь ее, он остался бы один, покинутый всеми, и как собака подыхал бы в своей хибаре.

— Я приехала вчера вечером, — ответила она, вытирая платком слезы. — Вчера вечером приехала. Гляжу, все открыто… Что случилось? Кто вас так избил?

Отец долго глядел на нее, ей казалось, что он так и не ответит.

— Кто меня избил? — выдохнул Михале с трудом. — Никто… Никто меня не бил… Я сам…

— Говорят, это Пологар. Пологар вас избил.

Ответа не услышал. Снова начал бредить. К утру, когда Михале пришел в сознание, появился священник. Исповедь была короткой… Оставшись с отцом наедине, Ангелца сказала ему:

— Пологара забрали.

Он долго не понимал смысла этих слов. Не удивился, не почувствовал радости. Остался холоден, точно теперь это его уже не касалось. Михале мучила одна-единственная мысль, которая терзала и преследовала его, пока он был в бреду.

— Домик твой! — он с трудом ворочал языком. — Когда я умру, домик будет твой!

— Боже мой, не говорите так!

— Не продавай его Пологару! Продай кому хочешь, только не ему! Слышишь, Ангелца!

— Да. Не продам. Не продам Пологару.

— Петернелю отдай… Знаешь, старому Петернелю… долг…

Потом он перестал узнавать дочь. Женщину, которую он время от времени видел, он считал Малией. Умолял снять кота с его груди. Голос, звучавший над ним, казался несчастному таким далеким, что он не разбирал отдельных слов.

Умер он вечером, когда после дождливых дней небо прояснилось и первые сумерки спускались на горные склоны.

Ангелца через несколько дней вернулась в город. Она приехала в деревню с твердым намерением остаться с отцом. Слишком поздно! И домик уже был чужой, пришлось продать его Пологару, того за недостатком улик выпустили из тюрьмы. Кроме него, никто не хотел покупать хибарку. Она не смогла выполнить последнюю волю отца.

Под осенним солнцем, которое скупо освещало склоны, шла она вниз с сундучком в руках, назад, в мир, откуда бежала, обманувшись в любви. Горькие воспоминания, могила ребенка, все это было еще так близко и уже далеко-далеко. Она возвращалась в жизнь, в которой, может быть, исчезнет без следа, как ее темная фигура на тропинке осеннего леса.

Перевод Н. Лебедевой.

Дело было весной. Как-то раз Гривариха собиралась на поденную работу.

— И я пойду с вами, — сказала Нежка.

— Нет.

— Не останусь дома одна.

Гривариха вздохнула:

— Не приставай. Ты ведь знаешь, что будешь мне только мешать.

Нежкой звали маленькую девочку с румянцем во всю щеку и живыми глазенками. Сколько ей было лет? Как раз столько, что можно было без труда сосчитать на пальцах одной руки. На девочке было платьице в крапинку, сшитое из старой материнской юбки. За плечами у нее болталась пара косичек, тоненьких, как крысиные хвостики.

Мать с радостью взяла бы ее с собой. Она знала, что Нежка боится оставаться одна в этом безлюдном, далеком от всякого другого жилья месте. Возвращаясь по вечерам, мать частенько заставала ее в слезах. Но хозяева бывали недовольны, если поденщицы брали с собой детей — боялись, что вместо работы они будут возиться с детьми.

Нежка ничего не сказала, только сморщилась, собираясь заплакать.

— Если будешь умницей, не плаксой, я сделаю тебе куклу, — пообещала мать.

У девочки мигом прояснилось лицо.

— Правда? А когда?

— Вечером, когда вернусь. Будешь умницей?

— Да, — закивала Нежка.

О конечно, она будет умницей, а не плаксой. Чего бы она не совершила ради куклы! Вообще-то кукла у нее уже была, но только сделанная из обыкновенного полена. Брат Нежки Петерч, что был двумя годами старше ее, кое-как вырезал ножом несуразную круглую голову с тупым носом, так что кукла была похожа на кошку. Нежка пеленала деревяшку в рваную материнскую кофту, нянчила ее и баюкала. Разумеется, девочке куда больше хотелось иметь тряпичную куклу, одетую в пестрое платьице.

Усевшись на колоду под раскидистой грушей, Нежка смотрела матери вслед. Всякий раз она тряслась от страха за мать, глядя, как та переходит через бревенчатый мостик, — боялась, как бы она не упала в воду. И облегченно вздыхала только тогда, когда мать была на другом берегу.

В этот день Нежке не хотелось играть. Она желала лишь одного — чтобы солнце поскорей закатилось за гору и наступил вечер. Но когда она поглядывала на небо, ей каждый раз казалось, будто солнце стоит неподвижно все на том же месте. Склон горы был залит ярким утренним светом. Леса и луга, редкие дальние домики и нивы, кусты ежевики и ломонос — все утопало в солнечном сиянии.

Нежка понурила голову. Никогда еще время не тянулось так медленно. Она зажмурилась. Стало темно. Однако вечер не наступил. Она открыла глаза, и снова вокруг был день.

Она оглянулась на свой дом. Одним боком он прислонился к горе. Какой он был маленький и убогий! Закопченная дверь и четыре оконца — словно две пары испуганных глаз. Если бы в свое время все братцы и сестрицы Нежки захотели разом выглянуть во двор, в каждом окне появилось бы по две головки. Отец работал где-то в чужой стороне. Лишь изредка он ненадолго возвращался домой. Да и без него в доме было тесно. Дети друг за дружкой подрастали и уходили на заработки. Дома теперь оставались только Петерч и Нежка.

Петерч был очень тощим — «кожа да кости», — говорили о нем. Он пас на пустоши в горах их единственную козу. Обед он обычно брал с собой в котомке и возвращался только под вечер. Нежка ходила с ним несколько раз, но больше ее на пастбище не тянуло, хотя она очень любила Петерча. Никто не умел так хорошо свистеть и так искусно вырезать из дерева всякую всячину. Но она боялась головокружительной крутизны гор, колючего терновника и гадюк. Однажды она споткнулась и упала прямо в муравейник. Другой раз нечаянно наступила на осиное гнездо. На горе ее подстерегало множество опасностей.