— Я здесь! — крикнула она, достигнув земли.

Это был победный клич человека, спасшегося от смерти, и шел он из глубины души.

— Иди сюда! — позвал Продар мальчика. Тот уже не плакал. Засунув палец в рот, наблюдал за происходящим. — Обними меня за шею!

Мальчик бросился к деду и обхватил его за шею.

Продар встал на пороге, в одной руке он держал факел, на другой сидел ребенок. Лицо старика, усталое и напряженное, выражало непреклонную решимость. Он подался чуть вперед и коснулся коленом лестницы, готовый к трудному пути.

— Давайте ребенка! — раздался резкий крик с той стороны. — Смотрите, чтоб он не упал в воду!

Старик вздрогнул, словно его огрели кнутом.

«Самка вопит по своему детенышу, — подумал он. — Он в моих руках, вот она и боится. Опасается, что я отплачу ей за зло злом, как она того и заслуживает. По себе судит, гадина».

Угасшая было ненависть к Милке вспыхнула снова. Вспомнились все обиды, оскорбления, жестокости, злые слова и ядовитые взгляды. Всколыхнулось запоздалое раскаяние, что пустил ее в свой дом, встали в памяти загубленное на свары время, отнятая любовь сына, вырубленный лес, преждевременная смерть жены, бегство Францки в город и в довершение всего — оскорбление, брошенное ему сегодня.

Ничего из этого она не знала, никаких горестей не изведала, сегодняшняя ночь для нее первое испытание.

«Что, сука, тяжело? Чадо твое в моих руках, дом рушится, льет дождь, волны беснуются. Между нами пропасть. Бросайся на меня, гиена, если можешь, рви меня зубами, если можешь…»

В нем все кипело, но мысли не облекались в слова. Он все еще стоял на месте, неподвижный, в одной руке держа факел, в другой — ребенка. Сердце его леденело.

— Давайте ребенка! Ребенка! — вопила сноха, точно заглянула к нему в душу и увидела, что там сейчас творится.

«Извивайся, сука, рыдай, шипи, изрыгай проклятья, между нами бездна. Я могу расквитаться с тобой прежде, чем ты вернешься сюда. Ты лгала моему сыну и принесла ему ублюдка. Видел я, как ты это делала и с кем! Видел и никому не сказал. А ты в благодарность ездишь на мне верхом и, как вампир, пьешь из меня кровь. Чужая кровь станет хозяйничать в нашем доме и смеяться над нашими костями, которым и в гробу покоя не будет. Но для каждого наступает час расплаты. Сегодня пришел твой черед. Извивайся! Не успеешь вернуться, как все будет кончено…»

В душе Продара шла борьба. Он все еще стоял на месте, неподвижный, измученный внутренней борьбой. Силы его были на исходе. На той стороне неясной тенью маячила Милка. Она собиралась перебираться обратно, но боялась.

— Мой ребенок! — раздался в ночи нечеловеческий утробный вопль, рожденный беспредельным ужасом и страхом. — Мой ребенок! О-о-о!

В душе Продара что-то шевельнулось. И хотя он только что излил всю скопившуюся в нем ненависть, ему стало легче. Вопль матери, страх ее за ребенка тронул его сердце.

В эту минуту мальчик протянул руки и закричал:

— Мама, мама!

Продар вышел из оцепенения.

— Несу! — крикнул он.

Продар ступил на лестницу. Вытянув руку с факелом и судорожно сжимая прильнувшего к его груди плачущего ребенка, он медленно, стараясь держать равновесие, перешагивал с поперечины на поперечину. Дождь слепил его, под ним бурлила вода. То и дело взглядывал он вперед, но конец пути был еще далеко…

Но вот и земля. Милка выхватила у него ребенка и прижала к груди.

Под Мертвой скалой горел костер. На мягкой, мокрой земле сидела Милка, поддерживая правой рукой голову мальчика, спавшего у нее на коленях. Душа и тело ее были измучены до предела. За одну ночь она изменилась до неузнаваемости. Суровая складка возле рта исчезла. Лицо у нее было такое, как в день родов, когда Петер, взглянув на нее, забыл про все свои муки. Сейчас она была только мать. Глаза ее неподвижно смотрели на красноватые языки пламени.

По другую сторону костра сидел Продар, поставив локти на колени и сжимая ладонями седую голову. Он устало глядел перед собой, точно пытался проникнуть взглядом в какие-то тайны.

Дождь перестал. С мокрой травы над скалой срывались капли и падали на песок. Из долины несся неумолчный шум воды. Дул южный ветер, и все же люди ежились от холода. От вымокшей одежды шел пар.

Прикорнувшая было Милка проснулась от озноба. Стуча зубами, она огляделась по сторонам.

— Скоро утро? — устало спросила она Продара.

Продар пробудился от своих дум, посмотрел на восток, где уже начинало светлеть, и сказал:

— Скоро.

— Когда же кончится эта страшная ночь?

— Она была страшной не только для нас, — сказал Продар и пошевелил огонь.

Над костром взметнулись искры и погасли в висевших на скале каплях.

— Одна утеха, — отозвалась Милка.

— Какая же это утеха! — в сердцах сказал Продар. — Кабы другим было лучше, нам бы помогли. Так-то вот…

— Что скажет Петер, когда вернется? — продолжала Милка свою мысль.

— Петер? — Продар поднял голову. — Петер? А ведь ты говорила, что он хотел прийти сегодня?

— Как же он мог прийти? Может, он у нас… у матери… — добавила она с надеждой.

— В такую ночь ни один мост не уцелеет!

— Значит, он не пошел, — отбрасывала Милка черные мысли. — Остался в городе. Какой дурак в такую погоду пустится в дорогу!

— Хорошо, ежели бы так, — медленно проговорил Продар, понижая голос. — Да боюсь, что не так.

— Не пугайте меня! — горестно воскликнула Милка.

Ребенок проснулся. Он испуганно смотрел на костер, на мокрые поленья, от которых с шипеньем поднимались клубы белого едкого дыма.

Продар встал. Сердце его щемила тоска, в глазах стояли слезы.

— На этом самом месте я сказал Петеру слова, которые мне говорил мой дед: «Смотри не бросай того, что я начал!» А мы бросили. Завтра начнем все сызнова.

Милка рыдала.

— Молчите, отец! — взмолилась она. — Все еще будет хорошо!

Ребенок тоже заплакал и спрятал голову на груди матери.

Продар с жалостью взглянул на сноху. Сейчас он снова чувствовал себя могучим повелителем, как в былые годы.

— Схожу-ка я к дому, посмотрю, что там. Принесу одежду и хлеб. Ждите меня!

Медленным, решительным шагом ушел он по тропе и скрылся в низком кустарнике.

Заря пробила тучи, тусклый свет разлился по долине. Вода дошла до дома Кошана. Деревья, как облетевшие букеты, торчали из нее.

Кругом стояло постепенно убывающее озеро. Поле под лачугой было затоплено. Мимо дома Продара с шумом бежала вода. В стене, обращенной к потоку, зияла огромная брешь, через которую видна была внутренность дома…

Милка встала, взяла ребенка на руки и ступила на тропинку, откуда виден был дом Кошана, ее родной дом.

— Папа, папа! — Мальчик протянул ручонки и запрыгал.

— Где? — спросила Милка, на мгновенье поверив, что ребенок и вправду видит отца.

Но его не было. Дом Кошана одиноко стоял над озером. Перед домом показалась женщина и сразу же исчезла. «Мать», — вздохнула Милка. Она все стояла с ребенком на руках, ожидая, что вот-вот из дому выйдет Петер и помашет им рукой, давая знать, что он жив и здоров.

Милка стояла долго-долго; может быть, это были первые минуты чистой любви к Петеру.

Она ждала долго, так долго, что уже начали спускаться сумерки…

В душе моей, как на фотографии, остро запечатлелась картина: на телеге лежит труп утопленника, волосы липнут к старой ране, на груди свежий темный шрам; телега повернута в противоположную от его дома сторону…

Перевод И. Макаровской.

Ерамов дом стоит на отшибе у подножия Плешеца, точнее, его отрога, протянувшегося к югу и носящего название Слеме. Дом повернут к солнцу, и из его окон видна гора Худи Верх и деревня Новины — разбросанная по склонам, спускающимся к месту слияния двух речек.