Повыше дома — покатый луг, осеняемый густыми деревьями. Над лугом вздымается, царя над долиной, гряда обрывистых скал, по которой карабкаются вверх плети ломоноса и торчат из расселин редкие кусты. Наверху гряды — лес. Дом стоит на уступе, по обеим его сторонам тянутся вниз, к долине, ряды фруктовых деревьев. Тут груши трех сортов — зимняя, бутылочная и кривуля, из яблонь — ранеты, реже попадаются сливы и всего несколько вишен и черешен. Старые, замшелые деревья противоборствуют грозам и бурям, засыхают, дают новую поросль. Сад окаймляют сбегающие с горы ручьи, пересыхающие летом, но бешеные и полноводные во время весенних и осенних дождей.

Ниже дома лежит под солнцем поле, на которое из хлева стекает навозная жижа. И какого только добра не родит оно с весны до осени! Кукуруза и картофель, фасоль, свекла и морковь. Родит все лето, пока не выпадет снег.

Слева от дома — тропа в Новины, такая узенькая, что проехать по ней может только ручная тачка. Тропа бежит вдоль старого, поросшего мхом русла речки, потом по ущелью, вязнет в зеленом болоте и, извиваясь между деревьями, пересекает лес. Из леса спускается на поляну, на солнечный луг, и вот вокруг уже возделанная земля с огородами и полосками полей. Тропа перебегает через речку Брзицу по узеньким мосткам, которые положены на высокие каменные опоры, чтобы их не унесло паводком. На той стороне весь склон холма, спускающийся к реке, занят пастбищем. Здесь тропа расширяется в проселок, ведущий к деревне.

В те времена, к которым относится наше повествование, дом Ерамов представлял собою бревенчатую избу в одну комнату, без кладовки, без дымохода, с маленькими окошечками, забранными деревянными решетками. Дым, подымавшийся от очага, устроенного в сенях, уходил через входную дверь или через люк, который вел на чердак. В горнице было просторно. Кроме большой печи, здесь находились широкая кровать, расписной сундук и стол со скамьями. Яркие краски четырех нарисованных на стекле картин светились в вечно царившем здесь полумраке. Деревянная и глиняная посуда на полках свидетельствовала о непритязательности хозяев, почти о бедности. Единственной роскошью был огонь, целыми днями пылавший на очаге. К дому примыкал сложенный из камня хлев, наполовину вырубленный в склоне холма.

Судя по убогому жилью, Ерамы были бедняками, но на самом деле нужды они не знали, так как владели почти половиной обычного крестьянского надела. Люди не помнили, чтобы кто-нибудь из этой семьи нищенствовал или просил о помощи. Но и достатком Ерамы никогда не хвастались. Много сменилось поколений, а в усадьбе все оставалось по-прежнему. Старый сад, поле и луг вида своего не меняли. На прокопченном бревне над входом в избу была вырезана давняя дата ее постройки. С той поры топор не касался сруба, а мастерок каменщика — каменных стен хлева. Одни и те же работы, один и тот же образ жизни из поколения в поколение, один день как две капли воды похожий на другой. Некоторую перемену вносили только праздники да зима.

В роду Ерамов мужчины были крепкие, плечистые, но сутулые от вечного таскания тяжестей. Редко кого из них признавали годным к солдатской службе. Неуклюжие, с медлительной походкой, они лишь по воскресеньям появлялись в церкви и после богослужения сразу же уходили домой, ковыляя по пустынной, взбиравшейся вверх дороге. Дважды в год спускались в долину на ярмарку, раз в год приходили платить налоги. Больше их никогда не было видно.

В доме испокон веков не водилось ни книг, ни календарей. О праздниках и днях святых, приходившихся на неделю, Ерамы слышали по воскресеньям в церкви. Из устных объявлений им становилось известно, чего требуют от них власти. Если надо было узнать, какая будет погода, они оглядывались на Плешец. На его хмуром челе всегда можно было прочесть надежные, проверенные опытом приметы.

Духовный мир Ерамов был узок, подобно ущелью, над которым стоял их дом. Даже устные предания, переходившие из поколения в поколение, были бедны и убоги. Все события, о которых рассказывалось в доме, относились только к родной деревне и лишь изредка выходили за пределы прихода. В юности сказки о привидениях волновали им душу, и эти сказки по многу раз повторялись в глухие зимние вечера.

Когда семья сильно разрасталась, младшие сыновья разбредались по белу свету, а дочери выходили замуж на отдаленные хутора. В доме оставались лишь старший сын и одна из дочерей, помогавшая по хозяйству, пока братнины детишки были маленькими. Дети росли, а отец, мать и тетка тихо старели. Потом их начинала косить смерть. Первой умирала хозяйка, за ней тетка, последним — хозяин. Если смерть принималась за дело в ином порядке, люди искренне дивились этому.

Тоне Ерам родился в сочельник, в тот самый год, когда от тяжести снега сломалась старая груша, росшая пониже хлева. Об этом он узнал позднее от отца и матери, которые хоть и считали его лета, но не запомнили года рождения сына. Он был вторым ребенком в семье. Первенец умер вскоре после рождения. Дочь, появившаяся на свет двумя годами позже Тоне, умерла через полтора года. Других детей не было. Тоне остался один.

Мальчик рос, как крапива под забором. Едва научившись ходить, он был предоставлен самому себе и сколько душе угодно барахтался в грязи и пыли, лепил из глины колобки и фигурки животных, а, съезжая на доске по склону холма, иной раз расшибался в кровь и плакал, но никто не обращал на это внимания. Однако иной раз он вопил так громко, что от противоположного склона холма отдавалось эхо. Мать, работавшая в поле, распрямляла согнутую спину и спрашивала: «Что с тобой, Тонче?» Но тут же снова склонялась, словно уходя в землю.

Как-то раз, когда Тоне исполнилось четыре года, мать в воскресенье пошла в церковь, а они с отцом остались дома. В окна светило зимнее солнце, снег вокруг дома сверкал. Отец сидел у окна, щурился на белый покров, окутавший холм, и перебирал деревянные бусины четок. Тонче, сидя на печи, от скуки дергал кота за хвост, кот замяукал. Отец поднял голову и прикрикнул на малыша, тот испугался и на несколько минут притих в своем углу.

Отец кончил молиться, повесил четки на гвоздик у дверей, сел на прежнее место и задумался. Тонче вглядывался в его костлявое лицо с большим лбом и светло-серыми глазами. Вдруг это хмурое лицо прояснело, губы тронула чуть заметная улыбка. Отец поднялся и подошел к расписному сундуку, стоявшему под окном в ногах кровати.

Этот расписной сундук был единственным, и притом драгоценным, украшением дома. Отец Тоне унаследовал его от деда: никто не знал имени столяра, смастерившего его. Сундук был с добрую сажень длиной, сделан из ореховых досок, на углах были вырезаны улитки, верхняя улитка кончалась головой козленка. Передняя стенка была разделена на три поля, обведенные черными гладкими рамками. По краям бесхитростная, увлекаемая безудержным воображением душа деревенского столяра выразила себя в таком множестве разнообразных фигур ангелочков и чертиков, бесов и ведьм, святых и чудовищ, что это вызывало одновременно благоговение и страх. Все было намалевано красной и синей краской. На темном фоне среднего поля красовалось большое алое сердце, а по бокам от него — узорчатые горшочки, через края которых в изобилии перегибались пышные гвоздики. От старости сундук почернел, да и роспись, когда-то яркая, уже потемнела.

Отец расстегнул пояс, снял с него ключ и отпер сундук. Ерам открывал его редко и никогда не делал этого в присутствии других. Мать лишь в первое время после свадьбы изредка отваживалась заглядывать в него, а Тоне еще ни разу не видел сундука открытым. Теперь он тихонько подобрался к краю печи и глядел во все глаза, приоткрыв рот. Сундук был разделен перегородкой на два отделения. В большом лежала старинная одежда, которую уже никто не носил, а поверх нее — широкополая шляпа покойного деда. В маленьком отделении были сложены пожелтевшие бумаги, в разные времена присланные властями и растолкованные священником; их уже давно никто не трогал и не читал. Отец сгреб обеими руками эту груду бумаг и выложил их на постель. Потом пошарил в углу сундука и приподнял дощечку. Открылось еще одно отделение в две пяди глубиной. На дне его лежали сложенные столбиками серебряные монеты, одни почерневшие, другие блестящие, точно новенькие. При виде их лицо Ерама расплылось в улыбке.