Сноха не отвечала. Когда Мрета улеглась, натянула одеяло до подбородка и удовлетворенно вздохнула, Анка влезла на печь, но не легла, а уселась в углу, сложив руки на коленях. Некоторое время она сидела так, совсем отупевшая. Хотелось спать, но уснуть она не могла.

Казалось, свист осеннего ветра стал во сто крат сильнее. Ручей шумел, как настоящая река, падающая с высоких скал. Шелест листьев был таким явственным и громким, точно на ветру хлопали огромные простыни. Часы тикали так громко, что Анке чудилось, будто ее бьют молоточком по вискам. Звуки, которых днем почти не слышно, ночами усиливаются и пугают. В эту ночь они казались Анке оглушительными.

Ей никогда не приходилось углубляться в себя. Днем она работала, ночью спала. Теперь, когда сон бежал от ее глаз, она погрузилась в размышления о самой себе. Перед ней предстала вся ее жизнь. Ей сделалось стыдно — до сих пор это чувство было ей почти незнакомо, — что она так гналась за деньгами. Даже об отце с самого утра ни разу не подумала.

Анка оглядела горницу, в которую сквозь маленькие окна проникал тусклый свет, и вздрогнула. Она зашептала заупокойную молитву, просила у отца прощения. И он встал перед нею таким, каким был незадолго до смерти. Господи, все последние дни она не решалась посмотреть ему прямо в глаза. Боялась, как бы он не увидел некой вины в ее взгляде… Анка зажмурилась и несколько раз подряд шепотом прочла «Отче наш», точно надеялась молитвой заслужить себе отпущение грехов.

В горнице раздавался мерный храп Мреты. Осенний ветер завывал за стенами, шумел в ветвях деревьев, сбивал плоды, которые с глухим стуком падали на землю. Время от времени оконные стекла вздрагивали и дребезжали, сверху доносилось приглушенное на ветру хлопанье, и жалобно скрипела на ветру дверца сеновала, которую она забыла запереть. В паузах между порывами ветра становилось слышно стонущее тиканье часов.

Эти звуки больше не тревожили Анку, а, напротив, клонили ее в сон. На нее нашло какое-то успокоение, точно она раз и навсегда дала отчет перед своей совестью. Лишь изредка в душе возникала боль. Была в Анке живучесть, цепкая, как у сорняка, который, сколько его ни выпалывай, отрастает снова и снова. Никогда она не предавалась надолго отчаянию и апатии. Надо жить. Усталость одолела ее, и, сама того не заметив, она, продолжая шептать молитву, погрузилась в сон.

Наутро Анка прибрала в хлеву, переоделась в праздничное платье и, глядясь в стекло открытого окна, причесалась. Мрета тем временем приготовила завтрак и накрыла на стол.

— Куда это ты собралась? — спросила она сноху. — В церковь?

— Нет. Если я к обеду не вернусь, сварите себе чего-нибудь сами.

Анка взяла деньги, оставшиеся от похорон, и вышла. Она собралась в Планину — хотела окончательно кое в чем убедиться. Несмотря ни на что, в глубине души у нее еще таилась тень надежды, но такая смутная, что разочарование уже не страшило ее.

Погрузившись в свои мысли, она не чувствовала холодного ветра, не видела осенних красок, которыми горели на солнце склоны холмов, не обращала внимания на вспенившуюся и шумную речку, вдоль которой она шла — сначала по тропинке, а потом, в долине, по проселку.

Дойдя до Планины, Анка остановилась перед домом Йожковеца. Увидев на пороге хозяйку, она так смутилась, что не знала, как начать разговор.

— А что, ваш дом еще продается? — спросила она.

— Да, — ответила женщина, смерив ее взглядом с ног до головы.

— Я хотела спросить, не приходил ли к вам вчера покупатель? — выдавила из себя Анка. — Мне сказали… Не было его?

— Нет.

Анка поторопилась проститься, чтобы женщина не задала ей вопроса, на который она не могла бы ответить.

Значит, дело сделано. На обратном пути, подымаясь к себе в гору, она горько усмехнулась. Все ясно, все кончено. На душе было тяжело и гадко, и в то же время она чувствовала какое-то облегчение. Может быть, так оно и лучше. И пусть будет так.

Когда она вошла в дом, свекровь впилась в нее глазами. Но лицо Анки было задумчивым и спокойным, на нем ничего нельзя было прочесть.

— Йохана не видала? — спросила свекровь.

Анка устремила на нее испытующий взгляд. Свекровь, похоже, догадывается, зачем она ходила.

— Не поминайте мне о нем, — глухо процедила она сквозь зубы. — Слышать о нем больше не хочу! Никогда…

Мрета испуганно воззрилась на сноху. Господи, ведь она, чего доброго, за одно слово из дому выгонит, так страшно у нее глаза сверкают.

С тех пор Мрета никогда не поминала в Анкином присутствии ни Йохана, ни того, что так или иначе было связано с ним. Казалось, ее совместная с Анкой жизнь началась только после похорон Ерама…

Каждую весну и осень, когда погода стояла нежаркая, а тропинки просыхали, в Мрете просыпалась былая тяга к странствиям. Хотя у Анки она не терпела никакой нужды, все-таки она закидывала за спину корзину с целебными травами, собранными ею на пастбище и на лугу или выращенными на обочине поля, и, спустившись вниз, в долину, начинала обход ближних и дальних деревень.

Однажды осенью она, то торгуя травами, то собирая милостыню, забрела далеко и неожиданно повстречала своего сына. Увидев стоявшую у большой дороги корчму, она зашла туда. В сенях не было никого, в горнице же у печи храпел пьяный, а за большим столом один-одинешенек сидел Йохан. Угрюмый и хмельной, он таращил глаза на стоявший перед ним шкалик и вполголоса пререкался с кем-то невидимым.

Услышав шаги, он поднял мутный взгляд, узнал мать, попробовал пошире раскрыть опухшие глаза и, смеясь, осклабил черный, щербатый рот.

— А, это вы, птица перелетная. — Он было приподнялся, но тут же снова плюхнулся на скамью, словно решив, что не стоит утруждать себя. — Присаживайтесь! Вы, поди, мне рады, как гвоздю в пятке? Верно?

— А почему бы мне и не порадоваться, — сказала мать, оглянувшись на пьяного у печки. — Мы ведь давно не виделись.

На самом же деле она и сама не могла бы сказать — обрадовала ее или испугала такая встреча с сыном.

— Давно. — Язык Йохана слегка заплетался. — Не обращайте внимания на этого там, — кивнул он на своего товарища, — дрыхнет, как колода. Выпить хотите? Да тут уже пусто. Дайте мне на шкалик, мать!

— Вели принести! — сказала мать, спустив с плеч лямки корзины, и не без робости присела у краешка стола.

В комнату вплыла хозяйская дочь, налила в бутылку водки и удалилась, не сказав ни слова. Мать и сын снова остались одни.

Мрета смотрела и смотрела на Йохана, охваченная странной робостью и трепетом. Встреться они на улице, она бы не узнала его. Ничего молодеческого не осталось в нем, ничего такого, что позволило бы ей гордиться сыном, как прежде. Постаревшее лицо покрылось морщинами, он был растрепан и небрит, одежда протерлась на локтях и коленях, и только шляпа, ухарски сдвинутая на затылок, была почти новой. Говорил он шепелявя и заикаясь. Хоть он и был пьян, ум его был ясен, а глаза бегали, точно выискивая повода для ссоры. В его повадках, в смехе, в разговоре было что-то отталкивающее, и лишь затаенная горечь, сокрытая на самом дне души и минутами сквозившая в его взгляде и в отдельных словах, вызывала жалость к нему. И чем-то совсем новым был появившийся у него терпкий юмор, юмор висельника, которым он раньше совсем не отличался.

Мрета не стала пить, несмотря на уговоры сына; горло ее сдавила непонятная тоска. Йохан пил. Потом он положил локти на стол и уставился на мать насмешливо мигавшими глазами. Казалось, он обрадовался появлению матери, как забаве и развлечению в этот скучный осенний день.

— Ну, как вам живется, мать? — насмешливо прозвучал его голос. — Как идут дела?

— Да так, — отвечала она. — Хибарку нашу совсем унесло в последнее наводнение. Я у Анки живу.

Йохан на минуту стал серьезным. Он смотрел на мать, которая показалась ему не такой речистой, как прежде.

— Так Анка еще жива?

— Господи Боже, почему же ей не жить? Она ведь еще молодая. Может, ты уже забыл, что она тебе жена?