Я подошел к стене, не зная, что сказать. Парадоксально, но чем дольше я был на войне и чем больше боевых заданий выполнял, тем меньше смертей видел. Лишь поначалу меня окружали такие же новобранцы, как и я, однако их гибель — тоже нечастую, потому что нас хорошо учили, — я не принимал близко к сердцу. Они были моими товарищами, знакомыми, но не друзьями. Судьба сводила нас ненадолго: кого‑то перебрасывали в другое место, кто‑то возвращался домой или продолжал учебу, и мы расставались, не успев толком познакомиться и привыкнуть друг к другу. Люди, с которыми я служил в Африке после Академии, не должны были гибнуть вообще, ни при каких обстоятельствах, и если такое происходило, то расценивалось как ЧП; его тщательно и детально разбирали в Дахуре, а начальник операции мог получить за это массу неприятностей. Но Снейп не был просто знакомым, и за эту первую боевую потерю я винил себя больше всего, вглядываясь сейчас в его лицо и пытаясь понять, что он думает, прежде, чем он скажет об этом сам.
И Снейп сказал:
— Ты сейчас рисуешь?
Хотя я не ожидал от него ничего конкретного, были вещи, которые все‑таки ожидались меньше, чем остальные.
— Нет… — Тут я подумал, что теперь мы ровесники, и совсем не обязательно чувствовать себя так, будто мне тринадцать, и я опять что‑то натворил. — То есть иногда.
— Я так и думал, что ты бросишь, — сказал Снейп. — А жаль. С тобой этот мир был бы интереснее.
— С какого‑то момента мне начало казаться, что всё это несерьезно.
— Ну да, а война — серьезно.
— А война — серьезно, — согласился я. Портрет помолчал.
— После того, как ты разберешься с этим делом, ты уедешь?
— Не знаю. Наверное, зависит от того, как разберусь. Вообще из меня плохой чиновник.
Снейп был на удивление не похож на себя. Я не видел в нем черт, которые так хорошо запомнил с детства и которыми он так прославился. Он не раздражался, не язвил, не улыбался своей кривой улыбкой, был спокоен и выглядел расслабленно. "Конечно, — подумал я, — это же портрет, у него другая жизнь, без учеников, без Пожирателей, без Поттера, наконец, который так его бесил. Можно сказать, заслуженный отдых, пусть даже в виде виртуала".
— Ты собираешься в Азкабан, — сказал Снейп. — Помнишь, на третьем курсе я говорил тебе о дементорах? Разве с тех пор эта порода изменилась, и их больше не интересуют души легкомысленных колдунов?
— Я не говорил, что собираюсь в Азкабан, — запротестовал я.
— Ну как же. Во–первых, говорил, а во–вторых, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — рано или поздно ты туда отправишься.
Несколько секунд я непонимающе смотрел на портрет. Об Азкабане я не рассказывал никому, кроме Кэрроу, но откуда портрет мог знать?.. "А ведь мог!", осенило меня через секунду. Снейп увидел, что я догадался, и кивнул.
— Да, Амикус все такой же сентиментальный и болтливый. Но я его не виню. После Азкабана он изменился в лучшую сторону. Я не ожидал увидеть его таким… поумневшим.
— Погодите, — перебил я, ухватившись за фразу. — Вы не могли знать, что он в Азкабане, и чего‑то от него ждать. Ведь он заказал вас после того, как освободился!
Снейп смотрел на меня почти с жалостью. Потом объяснил:
— Разумеется, пока меня не было, я ничего ни от кого не ожидал. Но когда мой портрет оживили, и Кэрроу забрал его у художника, он рассказал мне всё, что с ним происходило. И то, каким я его увидел, показалось мне необычным и неожиданным. Ты ведь тоже удивился — думал, наверное, что он день и ночь пьянствует, наверняка и Блэка припомнил как единственного, кого видел после тюрьмы… кроме себя, разумеется.
Что‑то происходило с личностями тех, кого изображали художники. Воспоминания и знания — это не весь человек. Менялись реакции, манера общения; может быть, косвенное влияние оказывал автор картины, а может — среда, в которую портрет попадал, но это был какой‑то другой Снейп, и я пока не мог определить, нравится он мне таким или нет.
— Это легко, — объяснил портрет свою проницательность. — Мы всегда реагируем одинаково в схожих ситуациях. Ты думаешь, что знаешь человека, ждешь от него определенного поведения, но иногда дожидаешься совсем другого. Хотя чаще, конечно, оказываешься прав.
— А что насчет вашего второго портрета? — спросил я. — Вы ожидали, что Поттер его закажет?
— Поттер такой же сентиментальный, как и Амикус. Да и ты, если уж на то пошло.
— У меня нет вашего портрета, — возразил я. Снейп приподнял уголок губ.
— Зато у тебя есть чувство вины. Это еще хуже.
— Ах вот оно что, — догадался я. — И теперь вы пытаетесь сделать так, чтобы его у меня не стало? Но вы все неправильно поняли. Мое чувство вины связано с собственной глупостью и недогадливостью, с тем, что я сделал неверный выбор, хотя мог бы сделать правильный. Я чувствую вину за вашу смерть, потому что принял неправильное решение и остался в замке. Это не сентиментальность, это досада на свой непрофессионализм.
— Да тебе было семнадцать лет! — разозлился портрет. — Какой к черту профессионализм, что ты о себе возомнил! Тоже мне, гений контрразведки… Ты был школьником, которым помыкали все, кому не лень. Это сейчас тебе кажется, что ты мог что‑то изменить, а тогда тебя бы просто пристрелили, и поверь, никто бы не озаботился рисованием твоего портрета.
Мне стало смешно.
— Ладно, — сказал я. — Думайте, как хотите. А я знаю то, что знаю.
Снейп возмущенно молчал.
— Ну, может, вы немного и правы, — пошел я на попятный, — но только если говорить о монастыре. Возможно, мне все‑таки стоило туда спуститься.
— Твое будущее было предрешено с тех самых пор, как ты попал в поле зрения Клайва Пирса, — сказал портрет, качая головой. — Ты мог спуститься в монастырь, мог учиться в Европейском университете, мог бездельничать в баре Аберфорта, но рано или поздно все равно оказался бы в Легионе. Монастырь был просто для того, чтобы на время спрятаться и переждать, если дела станут совсем плохи.
— Я об этом догадывался…
— Вот и замечательно, — Снейп встал. — Тогда ты должен догадываться и о другом: разговаривать с дементорами — бессмысленная, бредовая, опасная затея.
— То есть вполне в моем стиле, — улыбнулся я. Портрет выругался, дернул мантию, зацепившуюся за куст у скамьи, и с рассерженным видом покинул полотно.
В коттедже я появился в хорошем расположении духа, планируя завтрашний день и мысленно составляя перечень того, что надо будет предпринять. Я немного жалел, что поссорился с Риддлом, иначе уже рассказал бы ему, что мы нашли и чего не нашли в Отделе Тайн. Возможно, мне действительно не стоило так себя вести, но я надеялся на потепление отношений: эти дни портрет наверняка скучал, сидя в темноте и одиночестве, и не будет гордо игнорировать меня из‑за размолвки, случившейся неделю назад.
Портрет действительно скучал и казался готов продолжить нашу ссору, посматривая на меня холодно и выжидающе, однако сперва я закрылся в комнате, чтобы написать несколько писем, в том числе Ларсу, отослав ему список поручений, к выполнению которых он должен был немедленно приступить.
— Хочу рассказать тебе, что мы нашли в Отделе Тайн, — произнес я, вернувшись на кухню и сев за стол напротив портрета. Лицо Волдеморта оставалось неподвижным, будто он не до конца верил моему желанию, но я не стал его мучать и пересказал все, что произошло в тот день, когда мы втроем спустились в комнату с Аркой, а потом нашли его прикованное к стулу тело, не упомянув, правда, о речи Поттера перед объективом телефона.
— Никаких следов души патронус не увидел, — закончил я. — Вариантов здесь два — либо она уже там, где души всех мертвых, либо, если она еще здесь…
— Она здесь, — глухо сказал Риддл. Он смотрел мимо меня в угол кухни. — Ее кто‑то держит. Ты уверен, что в Отделе ее нет?
— Не уверен. У нас было мало времени, и мы не могли обыскивать каждую комнату. Но мы решили, что у невыразимцев нет мотива ее удерживать. Им нужны твои знания, поэтому они оставили тело. Какой им прок с души, тем более с такой?